Тут же с дезертира стащили штаны и всыпали ему десять розог вместо положенной «вышки». Вот и причина популярности генерала Кондопыпенко: он заменял смертную казнь более лёгким наказанием и отпускал преступника, который с добросовестностью разносил по всему свету весть о неслыханной доброте казачьего командира.
— Я не могу двинуть весь корпус с перевалов, подъесаул, на защиту Подгорной, стратегически не имеющей значения, — объяснял Кондопыпенко подъесаулу за чашкой чая. — Не могу. Князя освободите малыми силами.
— Я, господин генерал, — вскочил Похитайло, тем самым подчёркивая неслыханное уважение к начальнику. — Я, господин генерал, прошу сотню! Расколошматю! Освобожу князя. Я их, гадов, сучий мой потрох! Чтоб я сдох!
— Не надо колошматить, господин подъесаул, надо разбивать. Надо уничтожать.
— Так точно! — отвечал потный от нетерпения подъесаул, горя единственным желанием — добиться от генерала согласия выделить ему сотню. — Что надо разбивать! Я разобью!
— Как же вам достаточно сотни, когда вы говорите, что там до десяти тысяч красных бандитов? — спросил генерал, прошёлся по мягкому ковру к стоявшему на отдельном столике графинчику и плеснул в стаканы коньячку. — Что ж получается: один к ста?
— Но, может, меньше того, — сбавил подъесаул, соображая, куда же клонит генерал.
— А «меньше того» означает меньше или больше?
— Может, господин генерал, тысяч пять.
— Один к пятидесяти, — задумчиво произнёс генерал, сбавляя пыл подъесаула.
— Скорёхонько, мабудь, господин генерал, как в полку. Один полк и есть.
Этим же вечером, получив согласие генерала Кондопыпенко на выделение для освобождения станицы Подгорной и князя с семьёй сотню казаков, Похитайло выступил в путь. Когда его сотня подоспела к Подгорной, то дом для приезжих ещё горел; в тот же самый миг прогремел и выстрел в доме подъесаула, сразивший наповал комиссара Манжолу. Подъесаул поставил на окраинах станицы по пулемёту, а сотню разделил надвое — на случай бегства красняков; центр укрепил пятьюдесятью лучшими рубаками, во главе которых стал сам, как самый, пожалуй, заинтересованный из всех. По левую и правую руку поставил своих же ребят из станицы, прикинув, как и куда надо ударить в самом начале.
— Бей красную сволочь! Безбожников! Сатану! Дьявола! — крикнул подъесаул. — Православные, казаки всегда дрались до последнего за православную веру! Вперёд! Умрём или победим!
Его низкорослая лошадка встала на дыбки, прыгнула с места в мах и понесла, чувствуя за собой топот многочисленных копыт. Первым заметил часовой, выставленный у штаба, и выстрелил в воздух, объявляя тревогу, и побежал по улице, крича что есть мочи о нападении, но его с лёгкостью догнал и зарубил Похитайло. Со всех щелей на улицу высыпали красноармейцы, где их подстерегали казаки. Многие пытались бежать на окраину станицы, чего, собственно, и желал хитрый Кондрат Похитайло, ибо там красноармейцы попадали под густой пулемётный огонь, безжалостно косивший бегущих в панике людей. Похитайло увлёк своих казаков к дому для приезжих, который и являлся центром небольшой станицы Подгорной, и всё ещё горел. Недалеко от него в волне тепла, исходившего от горевшего дома, спали вповалку пьяные красноармейцы. Похитайло приказал открыть огонь, и когда те вскакивали, как угорелые, их рубили, жалея патроны, шашками. За час дело было кончено. Мало кто уцелел. В плен никого не брали. Поднявших руки и кричавших о сдаче на милость победителям, как то принято было всегда, никто не щадил. Один красноармеец в самом центре станицы, в свете пламени, поднимавшегося от горевшего дома, стал на колени и, воздев руки к небу, стал молить о пощаде. Подъехавший к нему подъесаул некоторое время смотрел на молящегося с нескрываемым восхищением. У того было хорошее лицо с усиками и красивые маленькие уши. Когда молитва была окончена, красноармеец, с просветлённым лицом и с какой-то блаженной улыбкой повернулся к подъесаулу, тот, ни слова не говоря, быстрым, молниеносным движением снёс ему голову. Так голова с улыбкой и покатилась по каменистой улице станицы Подгорной. «Не к добру то случилось», — подумали многие подъехавшие усталые, потные от неслыханной работы казаки, глядя на голову, на которой теплилась ещё слабая улыбка жизни.
Ни князя, ни княжны, ни её брата в первые минуты никто не мог найти; лишь войдя в свой дом, Похитайло почувствовал присутствие чужого человека. Он осторожно обследовал все комнаты и в самой дальней холодной увидел следующую картину: в углу на корточках сидела голая, бьющаяся в истерике княжна с браунингом в руке; на деревянных нарах навзничь лежал комиссар Манжола в кожанке, с залитым кровью лицом и с выскочившими мозгами; у дверей ничком валяйся осклабившийся Филькин. В свете чадящей свечи всё выглядело странно и жутковато.
Похитайло кое-как приодел княжну, рассказал о взятии станицы и о том, что она свободна и может идти к своим родителям, которые её ждут, наверное, не дождутся.
IX
Княжна Дарья долго не могла прийти в себя. Ей то мерещился отвратительный, гнусный мужчина в кожанке, жадно тянущий к ней грязные руки, то под впечатлением кошмара, она принималась звать братца. Она не допускала даже мысли о смерти брата, отца и матери. Её распалённое событиями воображение рисовало одну картину страшнее другой, а подъесаул, никогда не считавший женщин в полном смысле за людей, был тронут переживаниями этой молодой девушки, расспрашивал о случившемся и, сочувствуя, боясь растревожить ещё больше её сердце, вздыхал. Насколько неожиданно и быстро он переходил к жестокости, настолько, как ни странно, ему была свойственна и сентиментальность. Он гладил Дарьюшу по голове и, словно маленького ребёнка, уговаривал не плакать. Затем они направились к ещё чадящему дому. И тут у Дарьи оборвалось сердце: она вдруг всё поняла! С невыразимым ужасом на перекошенном горечью и болью лице опустилась на колени, истово перекрестилась и заголосила во весь голос. Она догадалась — даром жечь этот дом никто из красных не стал бы, — и подожгли его с определённой целью.
Через час Дарья уже немо стояла на коленях и просила у Бога смерти. Ей не хотелось жить. Все её представления о жизни как о разумной человеческой организации, о мире, в котором преобладает разум, воля Бога, совесть, честь, достоинство и искренность, — всё оказалось за прошедший день перечёркнутым, на всём лежало клеймо смерти и мерзости. Она не видела возможности дальше жить, есть, мечтать, молиться Богу, думать о чём-то прекрасном, чем она прежде только и занималась. Светлый Божий мир опрокинулся, ввергая её молодую неопытную душу в пучину душевного краха и ужаса. Нет, Дарья больше не могла жить, вспоминать прошедшее, весь кошмар, всё то непереносимое, что пришлось пережить, и поняла, что лучшего, нежели смерть, ей желать нечего. Её душа опустошилась и далее существовать не имела просто права по той простой причине, что на её долю выпало то, что не перенесёт ни одна другая.
Подъесаул не верил в смерть князя и ходил по станице, осматривая все дома. Трупы красных распорядился увезти к реке и бросить их там воронью на потребу. То и дело он возвращался к сгоревшему дому, всякий раз обнаруживал Дарью в прежнем положении. Она молча смотрела на тлевшие брёвна и лишь всхлипывала, подёргиваясь лицом. Когда рассвело, княжна, приподнявшись, на негнущихся ногах побрела по станице, ничего и никого перед собою не видя. Встречавшиеся казаки молча ей кланялись, как кланяются люди всегда великому горю.
