X
Три дня Дарья провела в станице Подгорная, надеясь за отпущенное ей время отпеть родных в местной, загаженной красными и тщательно отмытой казаками, выточенной из местного известняка церквушке. В каждом брошенном на неё взгляде она видела сочувствие; станичники понимали её горе, кланялись почти как мученице; ей улыбались казаки, приведшие откуда-то с гор специально для отпевания своих жён, сестёр, детей. Все дни светило яркое солнце, и в воздухе был разлит чистый запах опустившейся на землю осени; величественно стояли схваченные кое-где багрянцем деревья; на огородах копошились люди, добирая последний урожай, а она ходила в чёрном платке и чёрном платье, наблюдая за изготовлением надгробия. Крест из чёрного местного мрамора умельцы выточили с превеликой охотой и страданием. Дарья только диву давалась, как эти, умеющие, кажется, лишь махать шашкой люди проявляют такую умелость, с таким искусством выточив высокий, чёрный, светящийся крест, что Дарья ахнула, не зная как и отблагодарить мастеров.
Княжну в станице все полюбили, ибо видели, как она горевала; бабы вместе с ней устроили поминки, на которых вели тягучие, полные печали песни. Она сама не ведала, что знает десятки заупокойных молитв, и даже видавшие виды казачки, не пропускавшие многочисленные тризны, умилялись, когда княжна-белоручка со слезами и мольбой, с Таким тоненьким завыванием, на которые были способны, по их представлениям, лишь деревенские русские бабы, вести печальную мелодию по безвременно ушедшим в лучший из миров, к самому Господу Богу. Дарья и сама себе удивлялась. Она знала все молитвы, все обряды. Откуда что взялось? «Господи! Услышь молитву мою, и вопль мой да придёт к тебе». Эти слова то и дело повторяла Дарья, как бы черпая в них силу для предстоящих дней.
Она не могла машинально повторять молитву; вникая в её смысл, старалась прикоснуться к тайне, которая всегда и во всём ей чудилась. На третий день она прошлась по главной улице станицы, рассматривая на ходу дома, постройки, встречавшихся станичников и странные камни — плоские, высеченные каменные исщербленные табуреты и скамейки, стоявшие перед каждым двором. В жаркую погоду на них было хорошо посидеть на тёплом, нагревшемся до приятного томления, исходившим внутренним жаром, и старику, и молодушке, и ребёночку болезному. Княжна останавливалась перед каждым домом, стараясь отыскать какие-нибудь невидимые следы пребывания именно в этом месте своих родителей. Что терзало душу молодой княжны, никто не знал, но каждый станичник полагал за особую честь попасться ей на глаза, выйти во двор и издалека длинно, с блаженной улыбкой, поклониться, перекрестившись. Что ж они находили в ней? Что видели? Какое предчувствие тревожило душу человеческую?
Ей не верилось, глядя на ласковый, добрый, удивительный мир, какого она ещё не видела, ибо иного, кроме московского, не приходилось видеть, что в мире случилась какая-то беда, похожая на затмение солнца. Душа её не принимала свершившегося. Потому что, если бы приняла, то для неё другого выхода не оставалось бы, кроме одного — умереть. Дарья должна была служить единственной цели — спасти брата, который, она верила, остался жив.
На третий день должна была состояться панихида по убиенным грешникам, то есть красноармейцам. Их вынесли всех на край пологой горы, тут же, с превеликой неохотой, подъесаул велел вырыть общую солдатскую могилу. Хотя по христианским обычаям над самоубийцами не служили панихиды, — таковыми для Похитайло являлись красняки, — но среди них были и верующие люди. В общем, решили предать земле бренные останки всех убиенных.
Княжна в этот день собиралась уезжать с выделенными в дорогу казаками, но прежде она решила всё же сходить на панихиду к общей могиле, куда уже направился местный дьячок с кадилом и помощниками. Подъесаул уговаривал не ходить, потому что убитые — безбожники и плакать над их телами, причитать — грех немалый для христианского мира. Но княжна, с утра ничего не евшая и не пившая, вся в каком-то странном ожидании близости важных перемен в жизни, уже не руководила своею волею; её несла какая-то сила, не имевшая названия.
Она легко вскочила с постели, перекрестилась и, прочитав молитву, принялась одеваться. А подъесаул, его жена стояли за дверью и молчали. Накинув чёрное пальто на себя, кинулась с лёгкостью необыкновенной по той самой улке, которая принесла столько горя, но прикосновение к которой отзывалось щемящей болью в сердце.
Немногие пришли к той горе, немногие прошли по той горной дорожке, по которой устремилась княжна.
— Дарья Васильевна, дитятка моя, — пытался временами остановить её подъесаул, которого терзали дурные предчувствия. Он дал себе слово не ходить сегодня, не смотреть захоронение, ибо нынче ночью снился страшный сон, о котором он вспоминал с болью в сердце. Просыпался в поту, торопливо крестился и всё думал, что неспроста это. И решил он никуда не ходить, а посвятить весь день молитве и в рот не брать ни капельки горилки. Вот какие страшные истязания придумал для себя подъесаул Кондрат Похитайло, с единственной целью заглушить тревожную, не дающую покоя мысль. Она так и точила, так и стерегла его, и всякий раз вонзала в его задубевшее сердце, видавшее виды, зубки.
Уже дьячок ходил вдоль длинных рядов мертвецов, словно выстроившихся в свой последний путь из этой жизни в ту, которая примет кого-то, а иных отвергнет за всякие небогоугодные земные дела. Тут же стояли выделенные для погребения казаки, молча облокотясь на заступы. Некоторые молились, дотрагиваясь троеперстием до своих потных чубатых лбов. Пожухлая трава серебрилась под ласковым солнцем, ластилась под ветерком, выспрашивая навязчиво тихим шёпотом о каждом из убиенных, которых было ни много ни мало, а девятьсот пять человек. Увидев мертвецов, княжна начала молиться. Передохнув на спуске горы, попридержала своё лёгкое дыхание и заспешила, улавливая чуткими ноздрями запах смерти, к тому обрыву, за которым кончается земная юдоль. Она смотрела на лица — словно скорлупа лежала средь травы, тронутой серо-коричневым блеском увядания, самым естественным и распространённым цветом на земле, словно тихий ангел слетел на лица, успокоив их и придав им благостный вид. А ведь совсем недавно бились у всех сердца, проносились в головах мысли, устремлялся в полёт дух, и каждый мог обратиться к Всевышнему с просьбой. Княжна поняла: надо молиться за всех. В том видела долг христианина и, став на колени, обратила лицо своё к небу.
Дьячок шёл вдоль рядов, махал кадилом и пел псалом, произнося слова гундивым перешёптыванием; зная, что его никто не слушает, он с превеликой неохотой делал своё дело и думал о том, чтобы поскорее закончить панихиду и уйти. Тронутые тлением трупы источали вблизи неприятный запах, ветер подхватывал его и бросал волною в лицо дьячка; он отворачивался, прерывая молитву и ускоряя шаг. Княжна привстала на ноги; не оглядываясь на подъесаула, неотступно следующего за ней, направилась вдоль убиенных. Похитайло боялся, как ему намекала жена Галя, что княжна может покончить с собой, и он посчитал своим христианским долгом предотвратить неугодное Богу дело. Дарья словно что-то почуяла: её так и потянуло к белевшему на солнце с тонкими усиками лицу молодого, рослого, в красноармейской шинели убитого солдата. Неотрывно глядя на его лицо и не обращая внимания на то, что под ногами, она двигалась столь легко, с такой необыкновенной грацией, не сворачивая и не останавливаясь, что Похитайло просто диву давался. Вот Дарья замерла недалеко от убитого, и сердце у неё затрепетало.
