За Дарьей ухаживал сам генерал, никому не доверяя. Поскольку знал, как может принести боль неосторожный жест, случайное слово. Он уговорил её поесть мяса, потом рыбки, попить мелкими глоточками фруктовой воды, отведать пирожное. Княжна молча соглашалась. Она в какой-то мере себя чувствовала виновницей натянутости, что царила за столом, и это слегка её удручало. Хотя она понимала, что иначе быть тоже не могло, ибо всех заранее известили о её беде. Она вспомнила вдруг свой сон нынешней ночью: в огромном вестибюле Института благородных девиц стоят воспитанницы кружком с одним-единственным цветком в руке. По кругу ходит настоятельница с ножницами и отрезает белые, ослепительной красоты головки садовых цветов. Вот настоятельница подходит к Дарьюше и спрашивает: «А тебе его не жаль?» «Так что же делать? — со слезами на глазах говорит она. — Всем ведь отрезают». «А ты возьми и спрячь за спину», — советует настоятельница. И вот Дарьюша изо всех сил пытается завести руку за спину, а не может, не имеет для этого сил. «Ну? — сердится настоятельница. — Долго я буду ждать?» Дарья, заливаясь слезами; говорит: «Что ж, тогда отрежьте», — щёлкают ножницы, и головка цветка уже валяется на полу, да не одна, а шесть! Дарья смотрит и ужасается — то не садовые белые георгины, а головки детей. И она закричала. И проснулась. Прибежавший на крик подъесаул принялся отпаивать её чаем со зверобоем; княжна еле-еле успокоилась.
Вспомнив сон, Дарья медленно встала и молча вышла в другую комнату, чтобы избавиться от нахлынувших неприятных чувств. Сон очень растревожил княжну, она никогда не была раньше суеверной. Если бы не генерал, то, наверное, разревелась бы. Генерал сказал, что всё понимает и желает, чтобы она чувствовала себя как дома. Дарья не ответила. Стало неловко за свои мысли, свои поступки; конечно, не стоило уходить, ибо люди пришли ради неё, нужно было провести с ними весь вечер, раскланяться, поблагодарить, но она ничего не могла с собою поделать. Она была убеждена, что сон, разумеется, не случаен, а навеян тем её состоянием, когда она с головой брата на коленях сидела у его тела и молилась Богу.
— Мне, Алексей Илларионович, надо поскорее уехать в Омск. У Вас и без меня в это хлопотное время немало забот. Да и успокаиваться вдали легче, — проговорила она.
— Ты права, дитя моё, — отвечал согласием генерал и обнял за плечи. — Твоё горе я принимаю, как своё. Такова воля Божья, княжна.
Она стояла в маленькой комнате; слабенько теплилась свеча на столе; большая тень генерала закрывала всю стену. Дарья присела у столика, постучала пальцем по стоявшей на нём табакерке и почувствовала от слов генерала облегчение. На самом деле мир не без добрых людей; и если каждый примет в сердце своё чужое горе, как своё, то горя не останется. Она с признательностью подняла глаза на генерала, и её сердце, словно освободившись от неразрешимого вопроса, забилось с лёгкостью.
Она решила: отдохнёт немного в милой и доброй семье генерала, подружится со всеми домочадцами, может быть, даже поможет им в чём-то, а затем её дорога — через длинные пространства прямо в сибирскую столицу, в Омск, в котором бывал отец, где много, по его рассказам, старинных домов, театров, молодых людей, сбежавших от террора, и всякого такого, что может принести ей покой.
Она взглянула на стоявшего в смиренной позе генерала и сказала чистым, спокойным, удивительно ясным голосом:
— Дорогой Алексей Илларионович, вернёмся к столу. Неудобно. Я плакать больше не буду. Я понимаю, тяжело, но и всем нашим людям не легче. Папа говорил, русский народ воспитал в себе смиренность, доброту, что он — самый лучший, тот, который построит Царство Божеское на земле, потому что совестливее его нет на земле. Его совесть есть глас Божий. Его слово рассеет горе и радость.
— Дитятка ты моя милая, истинная правда, — подтвердил генерал, беря под руку княжну. — Я слышу голос твоего родителя, умного, прекрасного, доброго, лучшего человека на земле. Он — лучший представитель нашего народа.
— Я знаю, — отвечала со спокойствием княжна, направляясь в зал, где за длинным столом при множестве свечей и одной электрической лампочке ужинали в печальном смущении приглашённые.
И тут же княжна подумала, что надо предоставить течение событий на милость Всевышнего, ибо её горе так велико, что сердце не сможет выдержать переживаний, и пусть всё решится само собой. Она досидела до конца званого, унылого тем не менее ужина, попрощалась со всеми с ласковостью, умилившей душу каждого офицера, и прошла в отведённую ей спальню, вдыхая приятные запахи разложенных по углам дома трав. Присела на стул у печи: ночью случались уже заморозки, и печь приходилось топить. Тихо, уютно, дремотно смотрелись маленькие столики, стульчики, тяжёлые занавески тёмных бордовых тонов, вязанные местными хозяйками многочисленные коврики с изумительно сложным орнаментом — с кошечками, собачками, диковинными птицами — то ли фазанами, то ли фениксами. Пройдясь по этим коврикам, хотелось почитать Пушкина или Фета, произнести: «Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит». Милая, удивительная жизнь протекала в этих стенах, во всём светилась загадочная русская душа, во всём чудилась неразгаданность, незаконченность, словно какие-то штрихи, наброски, которые может дорисовать смелыми мазками художник так, что ближе его сердцу. Вот и вся загадка русской души.
Дарья долго не имела сил заснуть, хотя старалась закрыть глаза, напрячь волю и, приказав себе спать, сказать, что утро вечера мудренее. Несколько раз к ней заглядывала жена генерала, толстая, некрасивая, старая уже женщина, однако с добрым пучеглазым, готовым залиться слезами по малейшему поводу лицом, одним из тех характерных русских лиц, чья неброская красота лишь подчёркивалась красотою душевною.
Она уже держала наготове платок, в её глазах стояли слёзы, готовые пролиться; а доброе лицо дрожало мелкой дрожью. Она обняла княжну и сказала, что понимает её, как никто. Но что на то воля провидения. Сколько княжна видела и перевидела таких вот бабушек, нянечек, добрейших на свете существ. Каждый день к матери приходили свои и чужие старушки, тётушки, сидели часами, рассказывали ужасные истории про домовых, леших, про невиданные чудеса, творящиеся в нашем царстве-государстве, и с каждым мать обходилась с ласковостью и добротой, каждый был накормлен, обласкан, и место ему в чуланчике где-нибудь обязательно найдено. Родная бабушка или тётушка нескончаемо пили чаи с вареньем, повествуя о деяниях своих мужественных предков: «Так вот когда князь Юрий, с могучей, карающей за обиженных и униженных, длинной дланью, пошёл на монголов, тогда все за ним побежали, милые мои. Усе!»
Княжна слушала молча жену генерала, рассказывающую о своей нелёгкой судьбине, начиная со времён своей крестьянской детской доли, когда соседский Барбос чуть было, её босоногую, не загрыз, и кончая битвой при Порт-Артуре — когда она единственному оставшемуся в живых своему мужу на батарее подносила снаряды, чтобы он громил япошек. Княжна, глядя на эту старую, добрую женщину, чьё лицо заранее уже было всё в слезах, не могла представить её под свистом пуль, разрывами снарядов, ещё подбадривающей мужа, всаживавшего с её подачи один снаряд за другим в наседающих на них японцев. Галина Петровна разрыдалась, когда рассказывала, как им сейчас тяжело, как достают красные безбожники, и что невыносимо видеть, как день и ночь за Урал уходят верные верховному правителю России войска. «Мы ведь тут будем последними, мы не уйдём с Алёшей, — заливалась она слезами, обняв княжну и прижимая её к своему тёплому мягкому телу. — Мы ведь присягу государю давали, мы не можем оставить. Алёша ни за что не изменит присяге. К нему уж лазутчики от красных приходили с требованием изменить присяге, а Алёша сказал: «Нет, лучше погибнуть». Она снова заголосила, и в её голосе были слёзы не по их поганой судьбе, которая уже обозначилась со всей ясностью, а чудился плач по чьей-то печальной доле, по чужому горю и невиданным страданиям, выпавшим на всех страждущих и обиженных: за что? В то же время в словах «о своём Алёше» проскальзывала и нотка гордости за твёрдость и неотступность мужа, с которым она будет до конца. В словах слышалась и благодарность судьбе, выпавшей на её долю, которую можно оплакивать, но которой не гордиться просто невозможно.
