Княжна Дарья пребывала словно в небытии. Стоило ей открыть глаза, как тут же она видела уплывающих куда-то людей; стены комнаты стремительно раздвигались, а потолок поднимался, с неслыханной скоростью вверх, и у неё туманилось в голове от происходившего. Епископ глядел на неё пристально, помогая Дарье сосредоточиться на одной мысли: «Я жива». Но ей не хотелось жить, и сам переход от живого ощущения окружающего в небытие был столь стремителен, что она желала одного — быстрей бы всё кончилось. Как только ей становилось лучше, она видела себя с резной, разукрашенной шкатулкой в руках, бегущей по травянистому лугу, над которым гудели пчёлы, шмели, порхали бабочки. Едва она внутренним взором замечала бабочек, как тут же выходила из забытья и перед ней маячило лицо епископа. Ей не хотелось уходить из того мира, в который она погружалась во время жара: там была прежняя жизнь — брат, любимый, кукла Фёкла, принцесса на горошине, конёк-горбунок и дуб у лукоморья. И над всем этим парило строгое лицо доброй мамы, нежное, улыбчивое, грустное, печальное.
Но к полуночи ей стало лучше; всё время не отходившие от неё епископ, жена генерала, его дочь старались принести ей облегчение. Епископ шептал какие-то молитвы, возобладавшие наконец надо всем; их первыми и услышала княжна, приоткрыла глаза и ещё бегающим, не могущим остановиться на чём-то одном взглядом попросила пить.
— Дитятко моё, — только и вымолвил генерал, посылая жену за молоком. Она метнулась молнией на кухню. Молоко с молочком диких пчёл хранилось у неё в кувшинчике и томилось уже часа четыре. Настоявшись и уморившись, молоко источало дивный горьковато-медовый запах; не только запахом оно славилось у заботливой хозяйки, но ещё необыкновенным целебным свойством. Будучи от дикой козочки, пойманной казаками ещё в прошлом году, быстро приручённой и полюбившей славную хозяйку, намешанное на травах и диком мёде, оно поднимало от ран казаков и солдат, офицеров, а не только от простуды.
Княжна, пригубив молоко, отвела руку Галины Петровны. Но епископ, глядя ей в глаза, попросил ради всемилостивого нашего Бога Иисуса Христа не отвергать руку дающего, и Дарья, повинуясь возникшему внезапно велению, выпила полный стакан.
Целый месяц она лежала в постели, не могла подняться, хотя жизнь её была вне опасности. Она осторожно, чувствуя всё ещё необыкновенную слабость, прошлась по дому, милому генеральскому гнёздышку, знакомясь с домочадцами, друзьями генерала, следующими дальше на восток и нашедшими краткий приют у гостеприимного хозяина. Месяца через полтора княжна вышла во двор. Было раннее утро; кое-где лежал снежок, мягким пушком покрывший землю. В конюшнях пофыркивали лошади. По дороге, бегущей мимо конюшен, от взгорка, на котором сидела Дарья под одинокой высоченной сосною, извиваясь длинной цепью, тянулась вереница людей с повозками, пешие и конные. И не было им конца. С болью забилось у неё сердце. Она всё поняла. Постоянное отсутствие генерала, молчаливую суету его жены и дочери, стоявшие чемоданы в прихожей, то и дело тревожившие ночью вестовые, — всё объясняла эта бесконечная молчаливая вереница, устремляющаяся по горной, узкой дороге в сибирские нескончаемые пространства.
Княжна поняла: ей тоже пора уезжать, и заторопилась, желая лишь одного, — съездить на могилку родных, проститься с ними, возможно, навсегда.
Вечером, за ужином, на который приехал и генерал, княжна Дарья после некоторого колебания спросила:
— Сейчас трудно будет съездить на могилу отца в станицу Подгорную?
Генерал Кондопыпенко, уставший за день, чувствуя злость на отступавшие войска, надеясь только на Бога, на себя, своих казаков, предпринимая отчаянные усилия повернуть ход событий вспять, разгорячённый спорами с командующим, ничтожненьким генералишкой Косяниным, с недоумением посмотрел на княжну и ничего не ответил. Он молчал, занятый тревожными мыслями, стараясь интуитивно угадать, в каком направлении пойдут корпуса красных. Вчера на главном перевале появилась их конница, примерно полк. Его казакам не составило большого труда опрокинуть их, накрыть в ущелье и уничтожить, частично рассеяв по всему предгорью Николаевского хребта. Но если появятся корпуса, что прикажете делать безо всякой надежды на помощь?
— Я могла бы проститься с могилкой родных? — спросила снова княгиня и подняла глаза на генерала. В полутьме горящих свечей её лицо выглядело бледнее обычного; руки лежали спокойно на столе, выделяясь своей белизной на скатерти.
Генерал отёр салфеткой вспотевшее лицо, отложил вилку и откинулся на спинку стула, полагая, что о таких вещах не стоило бы говорить за ужином; но и виду не подал, щёлкнул пальцами, прося у жены что-нибудь на десерт.
— Видите, моя милая княжна, подъесаул Похитайло оставил Подгорную и с казаками прибыл под моё крыло. — Генерал говорил, с трудом сдерживаясь не только против подъесаула, — но не желает быть верным присяге, не умеет воевать и рисковать своей жизнью ради победы, а старается уйти под крыло генерала, под которое, естественно, всех он просто не в силах принять.
— Как же быть? — спросила княжна, понимая всю бесполезность вопроса.
— Его превосходительство Александр Васильевич не одобряет подобных действий. Вот так, княжна.
— Это кто такой? — испугалась она.
— Колчак, верховный правитель России. Но у него не доходят до всего руки, госпожа милая, вот какие делишки у нас. Похитайло вытеснили, и он вернулся ко мне, побитый.
XIII
Дарья не узнавала себя в зеркале: на неё смотрела чужая женщина — не её взгляд, не её выражение лица. И только приглядевшись, она в ужасе вскрикнула — глаза были не синие, её настоящие глаза, а тёмные, словно их посыпали пеплом. «От горя», — подумала она и заплакала. Она стала чаще выходить на улицу, бродить по взгорку и наблюдать за перемещением по дороге беженцев, войск, стараясь по каким-то скрытым от взгляда приметам угадать, что готовит завтрашний день. И во всём находила подтверждение своим грустным выводам — идёт систематическое отступление по всем направлениям белых войск. В воздухе носился тревожный, словно беспокойный крик куличка над болотом, ещё невидимый, но вполне ощутимый заряд неуправляемой жизни, будто отлаженный доселе военный организм — солдат, офицеров, генералов, службы снабжения, укреплённых воедино командами, званиями, целью и прочее, — опрокинула, взбудоражив, незримая волна. И это отразилось на их лицах: нет уже той молодцеватости у офицеров, которой русский офицер отличался от любого офицера иностранной армии, и не виделось более той бесшабашной лихости у казаков, что так напугала в своё время Европу, но заявила о наличии у России такой могучей силы, о которой старушка и не мечтала.
Дарья ходила по городку ещё и по другой причине, втайне надеясь встретить подъесаула Похитайло, чтобы из первых уст услышать о случившемся в Подгорной. Но ей не удалось его найти, и, вернувшись в дом генерала, Дарья прилегла в своей комнате на диванчик и с закрытыми глазами просидела, наверное, целый час. «Если есть Божественное провидение, — шептала она, взывая молитвами к Богу, — то не должно свершиться противное Божественному промыслу дело». На следующий день Дарья отправилась с утра в церковь, в которой ранее отправляли службы для проезжих, и были редкие дни, чтобы здесь собиралось более двадцати человек, теперь же набралось полно народу, гражданских и военных. В синих клубах дыма и спёртого воздуха, в блестящих одеяниях, с широченным, поблескивающим золотым отливом крестом, помахивая кадилом на угрюмо-сосредоточенные лица прихожан, призывая смирить свою гордыню и вознести молитву Господу Богу, толстый батюшка медленно ходил по кругу, и его заунывный голос, утробно отдававшийся под сводами храма, навевал желание стать на колени и предаться молитве.
