Ей не стало легче после молитвы, но она словно очистилась, поняла, что ей теперь необходимо делать — уехать туда, куда стремился отец. Она продолжит дело отца. Она сообщила о своём решении генералу. Он выслушал её со вниманием, как поступал всегда, и не стал отговаривать.
— Не буду задерживать, — сказал генерал, внутренне даже обрадовавшись её сообщению. — Через некоторое время случится оказия, отправлю вас на станцию Жиморда. До Омска ехать изволите?
— Папа туда хотел, — глухо отозвалась она. — Он знаком с адмиралом Колчаком, тот его просил приехать.
— Я понимаю. Сейчас трудное время, княжна. Одной ехать опасно. Да и паровозы ходят с большими перегрузками и большими перерывами. Но я уже говорил со штабс-капитаном Истоминым, он будет иметь вас в виду.
Они сидели за столом вдвоём; генерал медленно помешивал в тарелке только что принесённый женою суп, и на усталом немолодом лице отражались все волнения сегодняшнего дня. Он ездил лично смотреть ущелье, по которому, как донесла разведка, ожидается движение главных сил красных, стремившихся выйти в тыл казачьей дивизии. Желая обеспечить успех своим силам, генерал Кондопыпенко ни о чём не мог думать, кроме как о деле. Дарья со своими проблемами была сейчас некстати. Единственное, чего он желал — чтобы она уехала, о ней из Омска, из Ставки, уже справлялись телеграфом.
Генерал-лейтенант Кондопыпенко во всём старался быть основательным; информацию о противнике он подвергал критическому анализу, но и свои собственные силы тоже расценивал критически. В конечном итоге понимал свою неспособность противостоять крупным силам, но также осознавал и несомненную свою силу здесь, в горах, где каждый камень служил защитой. Появление княжны, её горе, болезнь в какой-то степени отвлекли его от основной деятельности. Но первые тревоги улеглись, всё вошло в свою колею, в том числе и военные заботы генерала. Нельзя было так просто отдавать станицу Подгорную, ибо она стоит в ущелье, чрезвычайно важном, и не стоило выговаривать подъесаулу Похитайло за жестокость с красными, ибо нет более жестокой войны, чем гражданская. Самый жестокий враг — внутри империи.
Время торопилось. Выпал настоящий снег; ударили морозы, и в конце ноября прискакавший на взмыленном донце казак передал княжне распоряжение генерала собраться и ждать оказии. Но вернувшийся вечером генерал, простудно кашляя и извиняясь, сообщил, что придётся потерпеть ещё с недельку, потому что перевал перерезали красные части, и теперь необходимо ждать, пока Похитайло, получивший в командование неполный казачий полк и высланный уже на перевал, не очистит его от всякой красной грязи.
Снова пришлось ждать в какой уж раз. Её душа, прямо вся истерзалась, и она с ужасом думала о том, что история может повториться. Она с тревогой поглядывала на генерала, появлявшегося дома поздно вечером с мрачным уставшим лицом, принимавшегося обедать в одиночку на кухне. Там он, разложив походные карты, отмечая что-то красным карандашом, сосредоточенно думал над предстоящей операцией. К нему ночью приходили посыльные, вестовые, офицеры с докладами и донесениями. Беспокойство овладело тогда домом. Генеральша не знала покоя, молчком вставала на звонок, переговаривалась с офицерами, прежде чем пустить их к генералу, потом сообщала о визите мужу, который, кстати, в любое время принимал жаждущих его видеть.
В начале декабря установилась прекрасная морозная погода. Городок ожил, наполняясь воинскими частями. В один из дней прискакал гонец с хорошим известием: перевал освобождён, Похитайло наголову разбил красных, можно отправляться на станцию.
Дарья страшно волновалась; ей казалось, что обязательно случится опять какое-нибудь событие и вновь поездка будет отложена. Но тревога оказалась напрасной. Её посадили в сани, запряжённые отличной каурой лошадкой; с ней рядом уселся молодой усатый штабс-капитан, с красным здоровым лицом и быстрыми глазами пересмешника; на облучок взлетел солдатик в шубе и с кнутом. Дарья распрощалась со всеми — с генеральшей, вытирающей, не стыдясь, своих слёз, с дочерью и с прибежавшим домой генералом, который заставил княжну привстать на цыпочки, чтобы поцеловать её в лоб.
— Я никогда не забуду вашей доброты, — сказала растроганно на прощание Дарья и уткнулась ему в грудь. — Пусть вас хранит Бог!
— Скажи, матушка, Александру Васильевичу приватным образом: Урал — ключ и ворота всей Сибири, — прошептал на ухо генерал, дыша своим теплом в её шею и вновь проникаясь к молодой девушке сочувствием и любовью. — А уж мы постоим на уральских перевалах. Скажи, что очень важны эти перевалы. А?
Дарья в дороге молчала, переживая отъезд, перебирая мысленно пережитое в городке и своё дерзкое решение уехать в такое холодное время от прекрасных людей в неизвестность, которая ждёт её впереди.
* * *
Станция Жиморда оказалась небольшим посёлком с водокачкой, тупиком для отслуживших паровозов и высоченной вышкой, неизвестно для каких целей построенной, но с установленным на ней пулемётом и пулемётной командой, дежурившей там день и ночь. В отдалении стоял большой казённый дом, где и была размещена для охраны казачья сотня со всем своим хозяйством. Дорога на станцию была наезженная; по ней то и дело пролетали санки, брички, верховые, всё больше военные, но изредка и местные жители. По обочинам видны были следы казачьих атак; валялись запорошенные снегом, закостеневшие на морозе трупы; они казались небольшими бугорками, и только приглядевшись, становилось понятно, что лежит мёртвый человек.
На станции они долго ждали ещё не прибывшего состава, хотя, по словам штабс-капитана, тот должен уже стоять на путях; волнуясь, ходили в маленькое грязное помещеньице вокзала пить кипяток, чтобы как-то согреться. К вечеру стало морознее; то и дело появлялись какие-то группки людей, которые хрипло спорили с начальником станции, ругаясь последними словами, грозились: вот придут красные, поотрубают всем головы и наведут порядок. Один раз сопровождавший штабс-капитан, не выдержав, вынул наган и выстрелил в воздух, предупредив, что если эти господа хорошие не уймутся, он применит оружие. На вокзале ютились и какие-то нищие, в лохмотьях, с обмороженными носами и щеками, с негнущимися от мороза руками; они жалобно глядели на всех прибывающих и молили подать им хлебца. У Дарьи была большая корзина с хлебом, мясом, маслом. Она достала буханку и отдала. Штабс-капитан, с укоризною посмотрев на неё, пригрозил дальней дорогой, на которой в огромном количестве придётся иметь дело с попрошайками, мол, на всех хлеба не напасёшься. Нищие набросились на хлеб; для них станция Жиморда была настоящим домом, где их бранят, гонят, но другого дома у них нет и не будет. На истерзанных борьбою за жизнь лицах виделось ожесточение, злоба и желание выжить. Ах, как их было жаль Дарье, с каким жаром она читала молитву, умоляя Бога помочь несчастным.
Как только стемнело, на небо высыпали огромные, льдисто-колючие звёзды; стало ясно, что ночь будет морозной. И каждый нищий, кутаясь в лохмотья, старался казаться незамеченным, чтобы его случайно не выгнали из зала.
На ночлег штабс-капитан Королев пригласил Дарью к начальнику станции домой. Она отказалась, заявив, что будет ждать поезда и никуда не отойдёт от вокзала. На что штабс-капитан, смеясь и покручивая свои усики, заметил, что состав отойдёт тогда, когда разрешит начальник, что без них он вообще не тронется с места. Дарья закуталась в подаренную ей на дорогу генеральшей беличью шубу, шапку из тёплого собольего меха и решила подождать ещё немного на вокзале. Капитан неотступно, как велел Кондопыпенко и его жена, следовал за княжной, стараясь помалкивать, о чём тоже предупреждал генерал, понявший и оценивший характер княжны. Она прошлась по улице. Ей не хотелось опять сидеть, молчать или говорить с кем бы то ни было. На вышке светился огонёк — то пулемётчики и дозорные ужинали и одновременно грелись вокруг разведённого примуса.
