— А что, Дарьюшечка моя милая, я ведь разорившийся дворянин, а? — спросил он с улыбкой, не переставая помешивать пельмени. — Вот мои предки отдали землю в шестьдесят первом крестьянам, а сами занялись умственным трудом. Немногого добились. А когда я подрос, то решил заняться тем, чем душа болела, — землёю. И что же без сынов сделаешь? Вот домик с сыновьями успели построить, сарай, коров завели, сена накосили, а всё остальное — нет ничего. Так бедными и остались. Землицы тут много, но в нашей-то Сибири счастья мало. Не довелось женить сынов наших, так и лишились счастья в жизни. Самое-то счастье — дети, милая Дарьюша. Нет большего счастья, нежели дети, на земле, потому как от них всё идёт.
Дарья с волнением поглядывала на старика. Как только Пётр Петрович вспомнил о детях, она почувствовала лёгкое головокружение, неприятный привкус во рту и отвернулась. Ей вовсе не хотелось рассказывать старику о своём горе, о том, что случилось на самом деле. Ведь рассказанное — это прожитое дважды: один раз душою, другой раз как бы наяву. И от этого омерзение и мурашки пробежали по телу.
II
Сибирская зима продолжалась долгие месяцы, принимая ту обыденность, как, например, тёплая погода или дождливая осень в России, когда все понимают, что иначе быть не может, принимая погоду такой, какая она есть. Заснеженное село издали в лесостепной части Сибири выглядело как скопище огромных сугробов, одолеть которые под силу только весне. И потому ждут её с неслыханной стойкостью, откладывая все дела на «потом», на тёплые денёчки. Ещё и признаков весны не видела Дарья, поглядывая по своему обычаю утром из окна во двор, где Пётр Петрович уже с раннего утра прочищал дорожку к сараю. Покормив огромного пса, что-то вроде помеси волка с дворнягой, он со скрипом открыл дверь в сарай, где мычала, поджидая хозяина, проголодавшаяся отощавшая бурёнка. Вокруг коровы резво бегал телёнок, весело начинали крутить хвостиками ягнята, принесённые стариком в дом для подкормки. По их весёлости, радостному блеянию можно было заключить о приближавшейся весне. То были первые признаки весны, а вовсе не внешние — не талый снег, о котором ещё рано было и мечтать.
Дарья в известной мере привыкала с трудом к своему положению, в котором оказалась не по своей вине. Тяжёлые, томительные вечера приходилось ей, экономя керосин, проводить возле топящейся печи и при свете горящих поленьев слушать бесконечные рассказы Петра Петровича. Постепенно она научилась подстраиваться под тот жизненный ритм, который диктует сельская жизнь. Мартовские метели отличались от январских более грубой силой, неожиданными наскоками страстных ветров и какой-то разухабистостью. Дарья, приноровившись, поняла, что необходимо найти себе занятие. Если старик с утра направлялся в сарай покормить скотину, то она принималась готовить завтрак, кипятила молоко, чай, готовила лапшу или пекла сырники, наслаждаясь теплом и одиночеством. Настасья Ивановна целыми днями лежала в постели, охая и причитая в заботах о муже. Тоненьким, писклявым голоском она перечисляла любимые кушанья мужа, которые сейчас не приготовишь из-за её болезни — пирожки с картофелем, ватрушки, томлёные щи.
Ни единожды старики не попросили Дарью рассказать о своей жизни. Зачастую старик Дворянчиков рассказывал о своей, как бы предполагая ответную откровенность. Но Дарья предпочитала отмалчиваться, лишь изредка всхлипывала, вспоминая своего отца или мать, братца Михаила или погибшего брата Николая. Старик принимался успокаивать её, а затем устремлялся к жене, чтобы накормить, напоить или просто приголубить.
Однажды к ним заглянул сосед Иван Кобыло. Молча посидел, послушал Дворянчикова, посоветовал Настасье Ивановне пить чагу и ушёл. Но через неделю снова явился; на этот раз принёс настойку чаги и принялся рассказывать о своей отелившейся корове. Он представлял собою мужчину, несколько необычного для здешних мест. Его отличал высокий рост — один метр девяносто семь сантиметров, — он слыл чудаком и мастером на все руки. Он умел делать буквально всё. Он был рус, бел лицом, имел могучие руки, поросшие невзрачной рыжей порослью, и мало говорил. Каждую осень Иван собирался уезжать на свою родину в Липки Саратовской губернии. И наверняка бы уехал, если бы не революция, катившаяся снежным комом по всей стране, но странным образом будто и не задевшая «тутошние» места в Сибири. Никто о ней здесь долгое время не слышал ничего и не ведал, разве что приезжал один человек в кожанке с наганом, матерился и кричал, что всё равно землю отдадут крестьянам. Но поскольку в Кутузовке никто не испытывал недостатка в прекрасной земле, — пожалуйста, бери сколько угодно и работай с утра и до вечера, зарабатывай себе на будущее, — то его, собственно, кроме спившегося мужичка Ковчегова, никто и не понял. Однако догадались, что говорил матершинник о революции. Дальние выстрелы, однажды прогремевшие, восприняты были как революционное эхо. Иван Кобыло заявил, что уедет в Липки, как только пройдёт революция и снова воцарится мир на земле. Своими планами Кобыло поделился с Дворянчиковым, которого уважал за необыкновенную любовь того к Настасье Ивановне. Дарья молча слушала Ивана Кобыло, вскидывающего порою на неё спокойный взгляд, задумчиво оглядывающего её большой, уже выпирающий живот, которого она в последнее время перестала стыдиться. Она привыкла к своему положению и решила нести свой крест до конца. В её характере проявились черты, в общем, свойственные её отцу. Она никогда не жаловалась на судьбу, лишь однажды, простудившись, сказала, что если умрёт, то некому будет даже пролить слезинку на её грудь. На что Настасья Ивановна отвечала с упрёком в голосе, что молодой, полной сил женщине, ждущей ненаглядного своего ребёночка, грех такие слова произносить. Так оно и было. Дарья не могла принять вот эту жизнь, преподнесённую ей судьбою, и в то же время понимала: отказаться от неё нет ни сил, ни возможностей. Одно смущало: старики принимали её за взрослую женщину, а той всего шёл двадцатый от роду год.
Голос у Ивана Кобыло спокойный, рассудительный, приятный для Дарьи, и временами она пыталась увидеть Ивана, выйдя во двор и ухаживая за скотинкой. Иногда удавалось заметить мелькавшую на соседнем дворе могучую, в чёрном полушубке, в серой волчьей шапке, неторопливую фигуру, навевающую какое-то странное спокойствие.
Но Иван Иванович Кобыло знал своё место и дело. Находясь в вечном и весёлом поиске смысла мироздания, он удивлялся самой маленькой, самой ненужной, казалось, жизни, которая протекала вокруг. Он мог, например, стоять часами и смотреть на капель, уже весеннюю, уже стучавшую в замёрзший за ночь ноздреватый снег. Стоять и гадать, что же такое жизнь, если весна приходит и уходит, проносится дальше, а взамен является тепло, радость и ощущение полноценности бытия! Он и на Дарью глядел так же: вот она скоро родит, что преподнесёт этой женщине появившаяся на свет Божий новая жизнь? Он уже слышал крик ребёнка, радуясь предстоящему живому существу, и каждый раз, как только выходил из дома, видел её и радостно улыбался про себя. Однажды она, щурясь на яркое, может быть, впервые выкатившееся на чистое небо солнце, думая о том, какая теперь жизнь в Москве, спросила у Кобыло, что происходит в мире и что вообще творится в Омске и в других городах, на что он ответил:
— Ничего не творится! Красные разбили белых, теперь сами станут «белыми», потому что белые — должности, деньги и хорошая жизнь.
