— Вы думаете? — с недоверием спросила Дарья, глядя на его улыбающееся большое лицо. — А если они теперь будут искать белых, врагов своих? Что тогда? Они очень жестоки, Иван Кобыло. — Дарья не знала, как обращаться к молодому человеку, и назвала его полным именем, полагая, что такое обращение более точно отражает их отношения.
— Зачем им это? Власть взяли? Взяли. Хлеб получили? Получили. Женщины теперь самые красивые у них! Детей в школу отдадут, станут работать, а всё остальное забудется, стрельба там, погоня, убийства по политике. Всё забудется.
Она ничего не ответила, но вспомнила слова Колчака, который её тогда очень напугал своими рассуждениями о крысах. Ведь, как она догадалась, под крысами, жестокими, чудовищными существами на земле, он понимал красных. В её представлении борьба за власть носила иной характер. Из истории известно: власть — тот лакомый кусок, который всегда рождался из крови и смерти многих людей, а борьба за власть — самая грязная работа на земле. Суждения Ивана Кобыло удивляли наивностью, простодушным отношением к жизни. О, как бы она была счастлива, если бы всё обошлось так просто и хорошо! Тогда, вполне возможно, разрешат вернуться в Москву, выкупить трижды заложенный их красивый дом и спокойно жить. Она боялась поверить в предполагаемое счастье, но в душе, тосковавшей о родном доме, знакомых людях, мирном, таком далёком прошлом времени, теплилась робкая надежда.
Дарья считала невозможным рассказать о своей жизни кому бы то ни было. Колчак наказал ей молчать. И она, будучи от природы недоверчивой, осторожной, теперь убедилась, насколько он был прав. Как она порою ненавидела маленькое существо, поселившееся в её чреве! Как и какими словами умоляла Бога избавить её от него, ибо вопреки своему желанию носит она младенца от ненавистного ей человека, которого застрелила; и окажись Дарья ещё раз в подобной ситуации, она не замедлила бы воспользоваться оружием.
Однажды Дарья залезла на крышу сарая счищать снег, провалилась и упала в ясли к корове; прислушиваясь к себе в первое время, не вставая, надеялась, что, может быть, сейчас произойдёт нечто такое, что освободит её от позора и греха. Но ничего не случилось. Небольшое недомогание, которое она чувствовала в пояснице и раньше, к вечеру прошло, а кровь, хлынувшая из носа после падения, прекратилась, и она поняла, что чему быть, того не миновать. С этой минуты, смирившись с неизбежным, решила, что природа возьмёт своё и ей следует подумать о следующем этапе своей жизни, который будет связан с рождением ребёнка. Что будет мальчик, она не сомневалась. И этого, не появившегося на свет, Дарья ненавидела всею силою души.
Она обнаружила, что в душе поселился новый жилец — злость, как ни странно. Дарья поняла, ей стало легче. Со злостью её движения стали более сноровистыми, точными, быстрыми. Теперь, встречая Ивана Кобыло или кого-либо из приходивших к Дворянчиковым в гости, молча и сосредоточенно принималась за дело: то пельмени лепила, то помои выносила корове, а то начинала приборки. В доме всё блестело чистотой, старую мебель она переставила, и дом приобрёл неожиданно уютный вид. Пришедший в гости Иван Кобыло, догадавшись, кто является причиной таких перемен, с удивлением поглядел на Дарью. Странно, но Она чувствовала в себе прилив сил, о которых ранее не подозревала.
Весна выдалась в этом году быстрая, стремительная; волнения весною обычно самые серьёзные. Как-то в доме появилась небольшого роста неказистая, чистенькая старушка, уселась чаёвничать, поглядывая остренькими глазами на Дарью, заронив в её душу тревожные мысли. Напившись чая, она пошепталась с Настасьей Ивановной, попеняла ей за долгую болезнь и подняла глаза на Дашу.
— Дашенечка, подойди ко мне, деточка, — попросила Настасья Ивановна, приглашая сесть рядом. — Бабушка эта принимала много родов, милая моя, ни в одном разе не сгубила душу. Вот и тебя поглядит повитушка-то наша.
Повитуха стрельнула глазами на Дарью, желая увидеть выражение лица беременной. Даша подошла к ней и опустилась рядом; та взяла её за руку, охватив запястье.
— Сиди тихо, — приказала она приглушённым голосом и замерла на вздохе, всё сильнее и сильнее сжимая Дашину руку. На какое-то время лицо повитухи онемело, заливаясь лёгкой краской, и всё, кроме глаз, блеснувших, будто синие стёклышки, порозовело. На миг Дарье показалось, что старушку и впрямь хватил столбняк, настолько она вся напряглась, с такой осатанелостью сжимала руку, высчитывая, вызнавая у пульса какую-то тайну.
Заглянувший на минутку Пётр Петрович тут же был неумолимо изгнан, ибо присутствие мужского духа разрушало целостное её восприятие. Но вот наконец повитуха обмякла, отпуская руку, вытерла со лба пот и подняла к потолку глаза.
Повивальная бабка, которую Настасья Ивановна ласково называла Повитушкой, ходила из одного села в другое, из одной деревни в другую, и никто толком не знал её истинного места жительства. Её суровый норов, необыкновенную лёгкость на подъём ценили все в округе, всякий раз при нужде приглашали к себе, и уж лучший кусок всегда перепадал ей. В ней присутствовала чистота, сиюминутная готовность помочь и значительность понимания своей необходимости и востребованности. Беременные женщины при ней всегда успокаивались и с большим вниманием слушали советы и наставления повитухи.
— Так, а теперь милая, ложись, ложись, а то под мужичком-то полежали, мягенько було, а теперя вот на лавку укладывайся. — Сердитые нотки проскальзывали в голосе повитухи, и она показала на диванчик, куда необходимо лечь. На диванчике, на котором с трудом улеглась Дарья, лежать оказалось нелегко. Но не успела Дарья и устроиться, как повитуха вмиг заголила по пояс тело и приложилась к выпирающему животу своим холодным ухом. Послушала-послушала одним, затем прислонилась другим, потом отошла на расстояние и, гмыкнув, провела по голени рукой. Заглянула в промежножье, нажала там пальцами и опять гмыкнула. Перекрестившись, она вновь приблизилась к оголённой Дарье, с какой-то боязнью глядя на неё, распластанную на диванчике, с огромным животом, закрытыми глазами и опрокинутым лицом, осторожно провела ладонями по голени и бёдрам и вновь охнула:
— Что творится, мать честная, — только и произнесла она, перекрестившись, и прикрыла оголённое тело юбкой, с робостью присела рядышком. — У всех, как у всех, а у тебя, доченька, тело точёное, нежное, ласковое. И вить что случилось, милая? Что от природы, то от Бога, милая. Не стыдись своей красоты, до неё мужики жадны. Не стыдись, стыд от Бога. Нет стыда, что не от Бога. Сиди смирно, только я тебе не советчик. — Она снова торопливо перекрестилась и с юркостью кинулась к Настасье Ивановне.
— Святая! — объявила повитуха не понимавшей ничего Настасье Ивановне, которая разволновалась, глядя на зашедшееся пунцовостью лицо повитухи, на обезумевшие глаза, поблескивающие в прорезах испуганными точками. — Святая! Как есть святая! Господи, сохрани и упаси! Господь с нами, Господь с нами. — Она широко осенила крестным знамением всё вокруг и тихонечко зашептала таинственную молитву, еле шевеля губами, частя словами.
— Повитушка моя, что случилось? — спросила Настасья Ивановна, дотрагиваясь до раскрасневшихся щёк повитухи. — Не бойсь, милая, всё обойдётся.
