Дарья протянула генералу руку непринуждённо, почти ласково, что напомнило старому генералу достопамятные старые времена, и необычайно расстроила его одним этим.
— Здравствуйте, Алексей Илларионович, здравствуйте, — сказала она и присела на подставленный специально для неё походный стульчик. Его жена Галина Петровна, вся светясь лицом от только что пережитого при разгроме эскадронов красных большого приобретения для чрезвычайно трудного и сложного пути повозок, походных кухонь, запасов продовольствия и другого имущества, пожалела о прежнем своём холодном отношении к княжне, молча подошла к ней с ласковой улыбкой и поцеловала в щёку.
— Садитесь, отдохните, что ж вы такие хмурые, княжна, можно и порадоваться немножко, — говорила она нараспев, всячески стараясь ей услужить, поворачивая своё пылающее довольством лицо к мужу, как бы приглашая и его радоваться вместе с нею. — Как вы живёте в этом захолустье? Бог ты мой, княжна!
— Ужасно, ужасно, — проговорила Дарья, всё ещё не придя в себя после всего случившегося. Выстрелы во время боя пугали её, ребёнок плакал, а Настасья Ивановна слегла. Всё повернулось в не лучшую сторону. Дарья была рада победе над тем, в чёрной кожаной куртке, молча вытирала слёзы, оглядываясь на генерала, как бы испрашивая у него разрешения вместе со всеми радоваться. — Но вот эта победа. Победа для души, облегчение.
— Ну это, что это, — поддакнул генерал и покачал головой, давая понять, что происшедшее лишь безделушка, о которой можно и не говорить. — Подъесаул сам справился. Кстати, где он? — обратился он к жене. — Ты, Галина Петровна, не видела его? Он, наверное, сидит на месте сражения, как всегда делает, набирается сил.
— Так точно, сидит, — ответил из-за полога штабс-капитан.
— Вот видите, какой человек, для него главное — сражение, сабли, шашки, прочее, — произнёс генерал. — А как вы? Самочувствие как? Поедете? Советую. Мы ровно в полночь выезжаем. Знаете, чтобы от этого места дальше, ибо разбежавшиеся солдаты наверняка дойдут до базы, скажут. Я знаю, у вас малыш, но мы можем потесниться.
— Не знаю, — отвечала Дарья, понимая, что ей бы стоило уехать со своими людьми. — Вот не знаю: ребёнок. Главное, старушка, как мать мне, её мужа сегодня застрелил бандит. Её жаль. Такая добрая, сама доброта.
— Вот видите, сегодня его, а завтра... кто знает? — задумчиво произнёс генерал и покачал головой. — Бедная Россия и бедный наш народ. Я ведь сам из крестьян, дошёл до генерала, видите. Но всегда страдаю за всё горе на Руси великой. Что, как, когда случилось, началось когда? — генерал задавался вопросами, которые задавали себе все люди в России — белые и красные. Всех мучил подобный вопрос, но одни произносили его со скорбью в голосе, а другие ещё и с верой в лёгкую, хотя и кровавую победу.
Глядя на его вопрошающее лицо, нервное подрагивание век, Дарье подумалось, что генерал испытывал чрезвычайную боль от всего этого, и ей так стало жаль его, что она окончательно решила ехать с его отрядом. Ей будет лучше среди своих, тех, к которым она привыкла, кто знает и помнит её отца, мать. Галина Петровна принялась на примусе готовить чай, выставила на столик, опять же походный, пряники, белый хлеб, найденные в обозе красных, сахар, варенье. За чаем княжна Дарья спросила:
— Как вы думаете, Алексей Илларионович, в чём дело, в чём причина?
— В иррациональности русского человека, не знающего своей подлинной сути, стремящегося к всеобщей необходимости, забывая, что для «всех» означает — против себя. Взять хотя бы сложный процесс власти. Император, Николай II, царство ему небесное, наместник Бога на земле. Да? И отказывается от престола, идёт, по сути дела, против воли Всевышнего. Я, княжна, материалист. Если сам отказался, а не по воле, а не по указке свыше, значит, нарушил завет предков, промысел Божий, значит, мысля материалистически, он принял вину народа на себя и совершил такое, что привело к всеобщей иррациональной вакханалии.
— Выходит, что во всём виновен император Николай II, господин генерал? — холодно, отставляя чашку с чаем, так любезно подсунутую ей генеральшей, спросила Дарья задрожавшим голосом.
— Силы небесные! — воскликнул генерал, хватая княжну за руку. — Не в том дело, кто виноват, княжна, поймите меня правильно. Никто не виноват, виновата стихия, та сила, которая толкает русского человека служить идее, а не себе. Это надо учесть, но, понимаете, император поступил, как русский, исконный русский человек, мужик. А он, простите, император! Его слабость, его замыкание на семье, когда вся страна для него — семья, а не только суть домашние чада, — вот что является причиной, княгиня. Я сам думал ночами об этом. И не могу дать другого объяснения. Я — военный человек, мне чуждо иррациональное начало, но другого объяснения не вижу. Не вижу.
Слова генерала очень не понравились Дарье, вызвав волну душевного смятения. Ведь она только что думала поехать с генералом, но он, оказалось, считает, что невинные убиенные люди, чья святость не вызывала сомнения у её отца, являются виновниками трагедии. Отец всегда оценивал значимость человека по одному признаку: «Что он сделал для России?» Династия Романовых превознесла Россию в мире и в Божественном горниле на невиданную высоту, а какой-то заштатный генерал, который ничего для неё не сделал, смеет судить их и обвинять! Нет, ещё никогда Дарья не слышала таких святотатственных речей. «Они с таким же успехом могут и предать идею Белого движения», — подумала она и окончательно приняла решение — не ехать. Она встала, с лёгкой, извиняющейся улыбкой протянула руку генералу:
— Вы рассуждаете, господин генерал, как иррационалист, а утверждаете, что — материалист. Нет в мире ни того, нет и другого.
Генерал Кондопыпенко по менявшемуся выражению лица княжны догадался, какое решение ею принято, и очень огорчился, но виду не подал, лишь попросил ещё недолго побыть с ними.
Через полчаса Дарья уходила, её сопровождал всё тот же штабс-капитан.
От палатки до её дома было не больше пятнадцати минут пешком. Проходя мимо одного из колков, они повстречали в темноте человека, окликнувшего их грубым пьяным голосом:
— Стой! Кто идёт?
— Штабс-капитан Коротков, — отвечал сопровождавший её.
— А-а-а, штабс-капитан, а ещё? А, княгинюшка, всё ходишь туда-сюда, — продолжал голос, без сомнения принадлежавший подъесаулу Похитайло. — Ну-ну, ходы-ходы, — добавил он, удаляясь, исчезая в темноте.
— Страшный человек, — шёпотом проговорил штабс-капитан, останавливаясь. — Очень, какой-то, знаете, чудовищный, отрубит человеку голову и смеётся, будто цыплёнку отрубил. И хохочет. Надо, не надо, главное — отрубить.
— Дальше я дойду сама, — сказала Дарья. Она протянула ласково руку, подержала его руку в своей тёплой, маленькой, упругой, улыбнулась дерзко своему поступку и заспешила к себе.
Ночь распростёрлась над землёю неслышными звёздами, тихими шорохами; и далёкая песня, донёсшаяся из-за дальних колков, как-то странно прозвенела в устоявшемся, прохладном ночном воздухе. Дарья не спешила, осторожно шла по мягкой, шелковистой траве, ощущая тепло земли под травою. И думала о генеральской чете. Не вернуться ли ей и не побыть ли ещё немного с ними? Уже у плетня Дарья поняла, что вернётся. Сейчас соберёт вещи, прихватит ребёнка и — айда. Она быстро покидала вещи в сумку, коротко сообщив Настасье Ивановне, что уезжает. Попрощавшись, подхватила ребёнка, нехитрые пожитки и побежала.
