Просёлок сразу за околицей раздваивался — по одному нёсся верхом подъесаул, а по другому — красные. Темно было. У низкорослых берёз Дарью окликнули двое на лошадях.
— Стой, куда?
Она замешкалась.
— По делам.
— Каким делам ночью? Назад! — её встретил разъезд красных.
Дарья вернулась домой.
Присела на завалинке, и так сидела молча, лаская подошедшего к ногам Полкана, пока не услышала жалобный голос Настасьи Ивановны; вскочила и побежала в дом. Она принесла старушке воды, разделась, легла в постель и провалилась в тяжёлый, беспробудный сон, когда прерывается связь с внешним миром. Поэтому Дарья не слышала ни стрельбы под окнами, ни короткого, но ожесточённого боя, с которым отряд генерала Кондопыпенко, встреченный красными частями, спешно уходил на юг, в степи.
VIII
Остаться без последствий разгром двух лучших заградительных эскадронов, отмеченных главкомом Троцким, кавалерийской дивизии просто не мог. На следующий день нагрянули свежие, не потрёпанные кавалерийские части той самой дивизии. Допрашивали каждого жителя села о происшедших накануне событиях, выявляя возможные связи с пробиравшимися на юг остатками белых войск, по представлению властей, в десятикратно преувеличенных размерах. Называлась одна полностью казачья сибирская дивизия вкупе с разрозненными и разбитыми, но отлично вооружёнными отдельными полками. Десятикратное преувеличение носило обычный характер, ибо для преследования в этом случае требовалось не несколько эскадронов, а несколько полков. Всяк несёт своим языком собственную выгоду. Так было и на сей раз.
Понаведались красные армейские чекисты и в дом Дворянчиковых. Сухонький, рябой, видать, большой чин, с маленькими невыразительными глазками, обрамленными тоненькими ресничками рыжего качества, в шинели, в начищенных до ярчайшего блеска, по всей видимости, чужих сапогах, по фамилии Лузин, осторожно присел на табуретку, дотошно выспрашивая обо всех мелочах. Он принял Дарью за дочь хозяйки, и его внимание привлекли её красивые, оголённые по локоть руки с белоснежной кожей. Он не встречал более красивой женщины, хотя и считал себя большим специалистом по женской красоте.
Этот чекист ходил по дому, нагибался над кроваткой, гугукая с младенцем, сидел на табуреточке, поедая быстро-быстро моргающими глазками Дарью, сказал, что труп Петра Петровича Дворянчикова можно забрать с целью гражданских похорон. Он так и не снял шинели, но откушал всё же щей с кашей, приготовленных Дарьей. Не в силах выдержать нахальства чекиста, заявился Иван Кобыло и не уходил, пока чекист не отбыл восвояси. Затем приходили ещё какие-то люди в форме красных командиров, допрашивали, задавали вопросы. Но Дарья, занятая предстоящими похоронами, отвечала, не глядя на них, с такой неохотой и надменностью, что у командиров пропадало желание продолжать допрос. Бумага, выданная первым спецследователем, рябым Лузиным, что изучал её руки, помогла. Она получила труп и привезла с помощью Кобыло домой. Настасья Ивановна, уже проплакавшая все глаза, поглядела на горемычного и, зайдясь в плаче, прокляла всех красных. Дарья успокаивала, как могла. Но хоронить пришло много знакомых. Все жалели старуху, молодую Дарью, всех людей жалели, и живых, и мёртвых.
На кладбище сельчане стояли в оцепенении, думая о смерти своих близких, сознавая, что каждый из них смертен, погоревали и отправились на поминки, после которых ещё долго вздыхали о прекрасном человеке Дворянчикове. Дарья ходила со всеми на кладбище, оплакивая Петра Петровича. Но плакала она о своём горе, вспомнив смерть отца, матери, брата, и все удивлялись неутешным рыданиям молодой женщины. Сосед Кобыло помогал ей — приносил воду, колол дрова. Влажный блеск его огромных глаз смущал Дарью, и она впервые задумалась о причине — почему молодой человек глядит на неё такими глазами.
На следующий день Настасья Ивановна взяла ребёнка на руки и попросила назвать его Петей. Дарья тут же согласилась: ей было всё равно, какое имя получит ребёнок. Она ходила, как неприкаянная; в её голове роились мысли о несправедливости жизни, которая правит миром по своему усмотрению. Дарья не знала, как быть дальше; жизненный круг замкнулся, оставляя смутную надежду со временем уехать в родную Москву. Это единственная лазейка для неё как-то устроиться в этом мире. Такие мысли тревожили сердце, привнося в её размышления невесёлые нотки отчаяния. Осталась одна с ребёнком, о котором не мечтала и который напоминал о позорном том дне, опрокинувшем судьбу, когда любой герцог, князь, лорд почитал бы за честь просить руки молодой княжны, одной из самых, как говорил отец, прелестных созданий в мире. Всё рухнуло; под дымящимися постройками находится её кровоточащее сердце. Конечно, она многое узнала, находясь с этими добрыми людьми, узнала, что любить можно не за красивые глаза, нос или рот, что самая красивая, изумительная женщина, которой поклоняются все, — это женщина с прекрасным сердцем и душою, которая дарит миру красоту. Красота души и являет коренную суть человека.
Дарья быстро научилась полоть огород, хотя ни разу не брала раньше тяпки в руки. Весь день теперь она пропадала на огороде, пропалывая ряды поднявшегося в рост картофеля. Стояли ослепительные, жаром дышащие денёчки, но полные для Дарьи безысходной тоски, когда, подвязав белый платок на голову, надев старушечью юбку, она, взяв тяпку, выходила полоть. Длинные ряды картофеля пожухли; притомлённые жарой, в берёзовых тенистых колках лежали коровы, не слышно было ни звука на отдалённом пространстве. Замерев, жизнь как бы спряталась в домах, редко кто выходил на улицу, стояли изнывающие от палящего солнца дни. Смочив платок водою, Дарья принималась за дело. Сняв тапочки, ощущая чувствительной стопой тёплую, жаркую к полудню землю, она старалась ни о чём не думать, гоня назойливые мысли, невольно возвращаясь к приглашению Кондопыпенко. Если бы не жестокий подъесаул, то, пожалуй, она бы решилась и сейчас пылилась бы где-нибудь, сражённая красной пулей в степи на пыльном просёлке, или, наоборот, мчалась бы к дальней границе за желанным счастьем.
К вечеру Дарья так уставала, что с трудом разгибала спину, молча опускала руки в холодную воду и слушала рассказы Настасьи Ивановны о проделках Петюнечки.
Как только Дарья выходила в огород, тут же на соседнем появлялся Иван Кобыло, тоже с тяпкой в руках. Он поворачивался боком, чтобы не видеть Дарью, вернее, делал вид, что не видит, на самом же деле внимательно за нею наблюдая. Она то и дело посматривала в его сторону; её раздражало, что эта деревенщина, в какой-то длинной домотканой рубахе, на босу ногу, в клетчатых штанах, медленно махал крепкими руками маленькой тяпкой и словно не замечал её. Она фыркала, затем с глубоким безразличием принималась за работу, в душе кипя негодованием. Этот некрасивый, неинтересный, совсем не её поля ягода, молодой верзила не замечает её! Даже хорошо, даже прекрасно, она испытывает истинное наслаждение от этого безразличия, потому что в последнее время ей прямо проходу нет от дерзких домогательств мужчин. Как рассказывал отец, в достопамятные времена к княжне имел право подойти, и то с большим риском для себя, только молодой княжич, не менее; сейчас же, она заметила ещё по жизни в Москве, всё настолько изменилось, что какой-нибудь парень в рваной кацавейке, возомнив, что он — принц, мог преследовать с утра и до вечера княжну, не соизволив спросить, кто она.
