— Господь Бог, и да святится имя Его, да пребуде царствие Его ныне и присно и вовеки веков! Негоже, негоже, негоже! Свят, свят, свят! Каждый человек разумен по-своему! Пусть святая мысль проникнет в душу человека, освятит его, окропит святой верой! Святорусская земля испытала слишком много добрых дел, чтобы сгубить себя, купаясь в славе дьявола. Богоизбранный народ мог повести все народы земной юдоли за собой по пути Божественному, но он отступил от веры, а ему был уготован путь особый. Народ, избранный Богом, отступивший от Его указующего перста, понесёт особые искупления. Страшные испытания ждут русский народ! Оне для того даны Всевышним Господом Богом, чтобы спасти душу русского человека только через тернии испытаний чудовищных, могущих очистить душу от скверны, только тогда душа на святорусской земле обретёт своё имя! Господи, прости меня! Он или погибнет, или искупит тяжкие грехи свои неустанными жертвами!
Настасья Ивановна тоже встала на колени, положила спящего ребёнка рядом с собою на пол, принялась отвешивать поклоны. Кобыло вышел на улицу, пока женщины, по слабости своей душевной, отмолят грехи и обретут состояние обычное. Иван Кобыло не отрицал Бога; но слушать проповеди, молиться часами ему скучно было. Он принимал душою Бога, считая, что Бог должен чувствоваться душою, а она — питаться Его духом. Он забывал за длинной чередою дел смысл бдений, их необходимость в ежедневных трудах и заботах. Он порою с каким-то сладостным чувством ощущал свою любовь, полагая, что нет веры выше любви и не будет. Ему нравился ход своих рассуждений, свободных, безграничных, радостных, хотя и немного печальных. Он думал о бесконечности жизни, о её грехах и падениях. Но ему всё же нравилось рассуждать о её взлётах. Душа его терзалась порою тем, что ему мало дано испытаний для сердца, ума; в его ощущениях присутствовала некая безграничность пространства, его мозг, его мысли не угадывали границ, уносились в такие дали, что самые далёкие миры не казались далёкими. Он поражался блистательному уму своей Даши, её стану, её взгляду блестящих тёмных глаз. И мир на ней для него заканчивался; иного он не желал. Иван Кобыло понимал — всё пройдёт стороной, надо заниматься своим любимым делом, стремиться к лучшей жизни, и в этом видел смысл. Ему нравился культ солнца в Вавилоне, когда люди вставали пораньше, чтобы встретить солнце, адресовать ему самые прекрасные слова, в которых заключалась суть душевных исканий человека. Солнце — свидетель трудов человека, Всевышний наблюдатель за юдолью земной: вот они — его труды, стихи, мысли, хлеб, — всё взращено под солнцем и благодаря солнцу. И Кобыло даже подумывал о том, как бы прекрасно было ввести этот красивый обряд служения солнцу в обязанность человека.
Когда старушки ушли спать к себе, Дарья посидела ещё некоторое время молча и принялась стелить постель. Каждый раз Иван поражался, с какой болью она молится. Его даже пугало неистовое выражение лица жены. Он подошёл к ней, обнял за плечи и привлёк к себе, стараясь лаской успокоить её душу, всё ещё взволнованную молитвами, причитаниями старушек, тревожными мыслями и слезами.
— Не волнуйся, моя Дашенька, не волнуйся, у нас всё будет хорошо. Я тебя, моя милая, так люблю, что единственно, чего боюсь лишиться, чтобы ты чего другого не подумала, — твоей любви, — сказал он, усаживая её на кровать, пытаясь заглянуть ей в глаза. Она молчала, но, казалось, мыслями была далеко от него. И он это чувствовал, волновало выражение её глаз. Молнией прорезалась мысль: что же думает о нём та, которую любит и которая для него стала воплощением идеала, в которой видел чистый свет, словно сошедший с небес, чтобы растопить его заблудшее сердце в мирских делах?
— Я не волнуюсь, — отвечала она. Её прямой взгляд смутил Ивана. Наполненный каким-то тайным смыслом взгляд говорил о многом, но так и остался загадкой для Кобыло. «Нет, — думал он. — Не понять мне её душу».
Дарья подошла к дивану, присела, отведя его руки, и сказала спокойно, даже несколько надменно:
— Ты, Иван, не знаешь, тебе, видимо, неинтересно, ты даже не поинтересовался, откуда у меня ребёнок? — Она не опустила глаз, и он даже в полутьме чувствовал напряжённость её взгляда.
— А зачем я стану спрашивать, может, тебе неприятно будет, — сказал Кобыло торопливо, что опять не понравилось ей, и он с тоской вспомнил о том недавнем времени, когда он был убеждён, что только жизнь в одиночестве может принести человеку истинное наслаждение, сопрягаясь с творческой необходимостью познавать мир.
— А затем, что, наверно, я жена твоя, — ответила она спокойно. Иван почувствовал за словами мятущуюся душу, которая искала возможность поделиться своими бедами. Он это понял и замер, ожидая, полагая, что Даша, его незабвенная Дарьюша, которую он любил больше себя, может сейчас раскрыться неизвестной стороной. Кобыло имел мягкую натуру, но ощущал в себе некие пружины, которые никогда и никому не смять. Готовясь в своё время в Санкт-Петербургский университет на философское отделение, он читал книги, в которых давались советы, как воспитать характер, силу духа и волю. Ему тренировки не помогли. Но он знал: его душою движут пружины, способные заставить его принять безвозвратные решения.
Кобыло посмотрел на Дарью страдальческим взглядом, призывая довериться и показывая тем самым свою боль и любовь одновременно.
— Как ты можешь упрекать меня, Даша, когда я ночами не спал, боялся твоё сердце спугнуть подозрениями? Что важнее мне: глупость какая или сердце твоё?
— Нет, Ваня, то не глупость, как тебе хотелось бы тешить своё сердце! — воскликнула она с яростью и злостью. — То было! Недаром я молилась Богу! Но он не помог! С меня содрал одежды один гад! Тот, у кого в душе дьявол поселился, чудовищным дьявольским семенем осеменил меня! Я могла тебе не сказать, но я и не сказать не могла! Но он меня не тронул, только истерзал всю. Я, княжеская дочь, меня... Понимаешь?
— Гад, я его убью, — прошептал зловеще Иван. — Кто он такой?
— Командир, красный, пьяный, негодяй, заявился, уговаривать стал, — с дрожью и брезгливостью произнесла Дарья, и её глаза сверкнули при упоминании той отвратительной сцены, когда её жизнь на самом деле висела на волоске. Её передёрнуло от воспоминаний. Кобыло, как мог, успокаивал её, затем отошёл к окну. Ему не хотелось слушать Дашу; лучше многого не знать, пребывать в неведении, работать, любить, страдать, — в том ему виделся естественный смысл земного существования. Когда в шестнадцатом году он, поддавшись всеобщему патриотизму, бросил университет, желая отдать сердце, душу, жизнь за Отечество, он испытал невероятный восторг полёта мыслей. Направленная к одной цели мысль летит перед человеком на крыльях, бьётся в тесных стенах разума, прекрасно осознавая лишь единое направление, обретая смысл в самом движении. Так он и желал — жить, заниматься любимым делом; в том находить и видеть единственный смысл своего существования.
Дарья ходила по дому, жалея о своей вспышке, и уже находила в своём поступке эгоистическое проявление собственной души, которая желала высказаться. Она взглядывала на молчаливо стоявшую у окна фигуру мужа, терзаясь угрызениями совести. Он был одет в холщовую длинную, до колен, рубаху, какие-то панталоны, босиком. Во всём, даже в его выглядывавших из-под среза панталон пятках она видела укор. Дарья подошла и положила на его тёплые покатые плечи руки; грудь её под платьем высоко поднималась, натягивая его на тонкой талии, перехваченной поясом. Она за последние дни похудела; на осунувшемся лице кожа натянулась и залоснилась на щеках тончайшим блеском, как будто подверглась особому уходу умелых мастеров. Перед нею стоял большой ребёнок, и она чувствовала к нему то же, что к ребёнку, — желание погладить, пожалеть.
