Грибов молчал, боясь двинуться с места; и лишь неимоверным усилием, зная нрав Лузина, не упал на колени и не стал просить прощения. Но внутренним чутьём он угадывал малейшие колебания в словах начальника, выжидал время и дрожал. От слов Лузина у него взмок лоб, и он чувствовал, как пот стекает за уши и устремляется по ложбинке между лопатками.
— На стол! Мерзавец! Сволочь и мразь! Козявочка-а-а!
После этих слов мёртвый лицом чекист Грибов дрожавшими и не слушавшимися пальцами расстегнул кармашек на груди и достал книжечку с профилем вождя народов Ленина, подержал в руках, выжидая, затем медленно шагнул к столу. Как только он положил билет на стол, тут же оцепенело поглядел на Кобыло и очень пожалел, что не убил его. Но и виду не подал, молча отшагнул от стола и застыл. Тут же Лузин вытащил из кармана наган, подержал в свете падавшего из окна солнца и положил его на партийный билет Грибова.
— Имеешь ли ты, ничтожность, возвестить свою тайну, которая сокрыта для тебя в твоём сердце, но не сокрыта для меня? — спросил Лузин с брезгливостью и непередаваемым дрожанием в голосе, поглядывая на Кобыло, на что тот со вниманием и с добродушным видом отвечал полным своим согласием. — Ты, Грибов, червь, понял? Маленький такой червячок, который точит дырочки, горушки, елозит своим уродливым тельцем по скрытым ходам! Нелепейшее создание природы! Так вот, я пришёл с некоторых пор к выводу, что ты мразь, червь, не достойный жизни! Твоему концу возрадуется кто? Молчать! Ты сам. Твоё нутро. Слишком много ты сделал гадостей. Если твоё нутро разрезать, то можно увидеть все паскудные твои деяния. Твоё мерзопакостное нутро скажет за себя! Слишком ты наследил на этом свете! Поищи что-нибудь на том! Говорят, мерзавцы должны понести наказание! Есть такое мнение. Но когда я слушаю революционный ветер, я начинаю думать о всём человечестве, среди которого такого дерьма, к сожалению, больше, чем настоящего, очищенного ветра! По сути дела, если говорить как на духу, Грибов, то ты самый настоящий контрреволюционер, потому что ты собирался забрать быков у человека, готового привести им, идеям, в подарок этих быков, у человека, которому лично товарищ железный Дзержинский дал охранительную бумажку! Лично!!! Он спас товарищу Дзержинскому жизнь! Увидел: его хотят убить и — спас! Лично!!!
Только теперь кое-что из сказанного понял Грибов, с испугом глянул на Кобыло, и глаза его заметались. Он готов, если надо было, упасть на колени перед Кобыло и просить прощения. Его душонка затрепетала, словно попала в ловушку.
— Я не знал, — отвечал он помертвелыми губами.
— Молчать! — возвысил голос Лузин, привставая и поблескивая завораживающе очочками, ближе подошёл к Грибову. — Ради светлого будущего ты готов умереть? Ну, ничтожество! Тварь, говори! Червяк, отвечай! Своло-очь!
Бедняга Грибов что-то лепетал, затем, спохватившись, утвердительно кивнул головой.
— Готов отдать свою жизнь ради великого светлого будущего? Ради идеи? За вождя Сталина! — Лузин величественно повернулся к столу, взял медленно наган и протянул чекисту, предварительно загнав патрон в казённик:
— Вот тебе доказательство смерти всех врагов будущего! Убей себя!
Лицо чекиста Грибова мучительно передёрнулось, покрывшись капельками пота; он поднял глаза на своего начальника и затравленно, механически протянул руку за наганом, цепляясь, словно утопающий за соломинку, за оружие.
— Если хочешь, мы выйдем, а ты убьёшь себя, — дружелюбно и как-то даже свойски произнёс Лузин, не отводя глаз с Грибова. — Впрочем, лучше при нас! Я посоветуюсь с Лениным, а ты убей себя. Я беру грехи на себя. Исполняй долг! Скажи: мерзавцу — смерть! И выстрели! Поднеси наган к виску! Ну! Тварь! Я тебе говорю! Тебя будет судить революционный трибунал в противном случае. Убьют как врага революции, как тварь последнюю!!!
Грибов стоял не шелохнувшись; в его глубоких глазницах шевельнулась тень, и когда он поднял мёртвое лицо, она вылилась в глаза, отчего те ещё сильнее потемнели. Иван Кобыло ничего не мог понять, и его трясло от происходившего. Он даже протянул руку, чтобы предотвратить трагедию.
— Именем революции, спасая её честь, борясь за светлое будущее всего человечества — коммунизм, — резким голосом произносил жёсткие слова Лузин, глядя неотрывно на Грибова, сунув руки в карманы и сдвинувшись к бьющему в окно солнцу, подставил лицо его тёплым лучам, ожидая. Слова он произносил нарочито растягивая, с той расстановкой, когда им придаётся большее значение, чем они есть на самом деле. Он с ненавистью глядел на чекиста Грибова и понял: тот не убьёт себя. — Я приказываю тебе! Червяк, подними наган к голове и выстрели! Огонь! Во имя чистоты революционного ветра! Идеи!
Во имя великого вождя! Во имя светлого будущего! Во имя товарища Ленина и товарища Сталина!!!
— А чего это я? — визгливо вскричал Грибов, поворачивая лицо к Кобыло и как бы вопрошая того, а не Лузина. — Почему? Почему я? А не кто-то другой? Я много сделал для революции, я её страж! Почему это я? — в его голосе появилась истеричная уверенность.
Словно огонь пронёсся по бесстрастно застывшему маленькому лицу Лузина.
— Я протянул тебе не камни, а хлеб! Что тебе ещё необходимо? Ты опозорил своей жизнью революцию, Грибов, действовал, как настоящий контрреволюционер! Скомпрометировал, оттянул коллективизацию и выполнение указа лично товарища Сталина! Понял? Смерть — лучший исход для тебя! Ты найдёшь в ней спасение, червячок, твоя гордость не будет уязвлена, и мы скажем, что ты умер, как герой революции. Это гордо! Человек — звучит гордо!!! Человечество из твоего позора сделает вывеску героя и благословит на путь других, ибо ты станешь примером и будешь нести знамя дальше! Ты понял? Из поруганного ты превратишься в святого! Именем революции... Иначе — трибунал! Я лично убью тебя, тварь! Понял? Сейчас!!!.
— Да почему я? Почему я? Мне не нужны каменья ваши, хлебы; я живу не для хлебов! Я, может, хочу уехать и жить подальше от вашей всякой там победы! Мне нужна жизнь! Жизнь! Да! Да! Именно. Она даётся один раз. А что я буду делать без неё? Если у меня раньше была вера, что я попаду куда-то там, в тёплое местечко. Вы же отняли у меня веру: я теперь свободен, свободен! Но что я буду делать с этой свободой? Что? На хрен она мне! Свобода ваша! Во имя! Да, знаете, поищите дурачков для «во имя революции»! Жить, в том — революция, а не в том, чтобы умереть! Вы знаете это, и не надо дурака валять. Я и подчинялся вам, чтобы жить, а не чтобы сдохнуть! Ради! А вы — мне. Да плевать мне на всё, если нету жизни! Революция делается ради тех, кто жил плохо, а станет — хорошо. Я положу свой хрен на это дело!
— Для чего, чего? — спросил Лузин с внимательным высокомерием и с сатанинской, вспухшей улыбочкой на изуродованном гримасой брезгливости лице; страдания выразились на нём такой явью, что казалось, он не сдержится и сам, выхватив наган, застрелится.
— А для того, где место у корыта получше! — взвизгнул от злости Грибов и отступил назад, выставив перед собою наган. — А для того! Что, не так? — Он всё ещё боялся вещи называть своими именами, говорил намёками, в полсмысла, но голос, судя по всему, набирал силу. Он с ненавистью уставился на начальника своими слезящимися глазками, изредка взглядывая на оружие, пока ещё не решив, что делать, но уже понимая, что отступать некуда, поскольку впереди одно — конец. Грибов затравленно озирался, как бы выискивая пути к спасению.
