Дарья сразу поняла уловку тестя, не пожелавшего слушать при детях о всех перипетиях скитаний; молча, с благодарностью взглядывала на него, и если бы не он, как ей представлялось, она, вероятно, недолго бы задержалась у новой родни. Дети ели молча, с аппетитом проглатывая мясо, пироги; лишь тесть густым голосом рассказывал о том, как скучал в Сибири по своей деревне, милой, доброй, которую основал его далёкий прадед, бежавший от долгов дворянин, имевший фамилию не Кобыло, а Кобыла, для благозвучия которому государь Пётр поставил «о». Старик рассказывал и о Пугачёве, женившемся на одной из своячениц Кобыло. Он взглядывал то и дело на Дарью открытыми, распахнутыми, беззащитными в своей доброте глазами, и она видела, что он её понимает. Он говорил, а сам всё время обходил стороной главный разговор — о сыне. И Дарья понимала, почему: старик всё время и непрерывно думал о сыне, последнее его письмо даже не дал прочитать жене, чтобы не бередить лишний раз её больное сердце, где Иван тревожился за судьбу своих сыновей. Имея благодушный вид, добрый нрав и великолепную внешность, так располагающую к задушевным беседам, доверительным разговорам, старик Кобыло сохранил чувствительную душу, удивляясь часто простому устройству человеческой жизни, природы, когда человек, подвергась непрерывному старению, разрушению, сохраняет душу такой же молодой, как и в молодые годы. Прожив шестьдесят пять лет, старик Кобыло пришёл к выводу о бесконечности человеческой жизни, заключённой в сгустке человеческом — душе. Отсюда он уверовал в бессмертность человеческого рода и уникальность каждого существа. Жизнь прекрасна, а её устройство зависит не от борьбы, а от желания, воли и характера индивидуума.
Изба у старика Кобыло была тёмная, маленькая, но тёплая; в ней помещалась главная достопримечательность — печь; кровать, стол, большая лавка, на которой спали обычно приезжие, несколько стульев и три табурета собственной работы, да в чуланчике стоял старенький, ещё Петровского времени диванчик, на котором в своё время спали молодые Кобыло, — вот и вся обстановка. Эта традиция — спать на диванчике молодым, — длилась без малого двести лет, что стало своего рода притчей во языцех для всей деревни и близлежащей округи. Кобыло, не богатые, но и не нищие, молодые, красивые, рослые, сильные, обладающие неимоверной силой мужчины, с большой кудрявой головой, с копной соломенных волос, подбирали всегда низкорослых, чернявых, цыганистых женщин с резвыми руками, которые приносили им исключительно ребят, хранивших породу Кобыло, — словно две капли воды. И жена у старика Кобыло была под стать его матери — невысокая, черноволосая, с остатками былой красоты на смугловатом лице.
Старик Кобыло искренне радовался приезду своих родных, но в глубине души поразился отсутствию сына, которого любил больше всего на свете. Время не шутило. Немало знакомых и родных уже отбыли в края неизвестные. Он, с какой-то лихорадочностью наблюдая за внуками, снохой, повитухой, думал о сыне, стараясь угадать, насколько велико горе. Он не делился своими мыслями с женой, но от этого легче не становилось. Старик записался в колхоз в период сплошной коллективизации, всеобщего наступления на кулаков и истребления кулачества как класса, много думал о сыне, который может воспротивиться «историческому казусу», как тот называл насильственное отъятие у людей земли. Он понимал и соглашался с сыном, но знал, чем может закончиться этот «казус».
— Как вы там с колхозом? Мы-то отвели нашу бурёнушку и теля сразу, — сказал старик, кладя ногу на ногу и присматриваясь к лицу Пети, самому старшему внуку, и не находя в нём сходства ни с сыном, ни с Дарьей, — худой, длинное, волевое, с тонкими нервными губами, острым большим носом лицо, — в самой манере поведения мальчика просматривалось нечто отличное от остальных внуков. — Ой, милая Дарьюша, хорошего мало, что у нас стало. Думали, к вам не дойдёт коллективизация. Ай, одна метла-то, она и метёт под одно. Ваня-то сопротивлялся?
— Я как вспомню наших лошадей, кровью сердце обливается, — отвечала Дарья. — Как же? У нас не осталось лошадей, они мне во сне снятся до сих пор. Трёх жеребцов-малолеток, двух быков отдали, четырёх коров, а ещё — овец, индюков, гусей. Всё забрали большевички!
— Мам, а помнишь, какая худая приходила Каурка? — напомнил Вася, показывая пальцами выпирающие рёбра на боках лошади. — Пришла и так плачет, плачет, чтоб мы её пустили к себе поесть сенца.
Дарья глянула на сына. Его слова её поразили. Она думала, что только лишь ей больно, всё помнится, и страдает она лишь от всего случившегося, а оказывается, маленький Вася тоже помнит своих лошадок, коровок. Дарья погладила сына по голове. Она вспомнила желание иметь как можно больше детей, как можно больше лошадей, коров, свою жажду приобретать и приобретать, чтобы заглушить обрушившееся на неё несчастье. Казалось, столько лет минуло, обрела счастье, семью, дом, но теперь снова у неё ни дома, ни семьи. Дарья от избытка нахлынувших чувств встала и, подойдя к украшенной берёзовыми ветками в углу большой иконе в серебряном окладе, за которую в своё время дед старика Кобыло отдал последнюю лошадь, приговаривая: «Бог один, милость его бесконечна, а лошадей будет много», — опустилась на колени и взмолилась: «Господи! Сохрани Своею милостию души раб Твоих, и пусть счастьем обернётся скорбь моя! Я прошу не за себя, Господи наш милостивый, а за детей моих и мужа моего, защити и упаси их от всякой напасти и заразы». После молитвы Дарья ещё долго стояла на коленях, удивляя всех набожностью, особенно старика, знавшего, что Кобыло никогда не отличались подобной истовостью в вере. Он с нескрываемой симпатией, с какой-то нежной растерянностью и надеждой глядел на склонённую сноху, качая головой. Он молча и с видимым удовольствием тоже перекрестился. После него и дети неумело осенили себя крестным знамением. Поднявшись с колен, Дарья снова присела за стол; и принялись пить чай с сушёной грушей.
В первые дни Дарья привыкала к новой обстановке, жаловалась старику на неопределённость с мужем, наказала детям не выходить дальше двора, а сама всё присматривалась, приноравливалась к новому месту. Огород уже был посажен — картошка, капуста, мак, подсолнухи, свёкла, огурцы. Но всё это в таких мизерных количествах, что думать о возможности прокормить семью не приходилось.
Однажды к ним заглянул на огонёк мужик в красноармейской фуражке, в галифе, с суровым, хмурым лицом. Он подъехал на лошади верхом, привязал поводья к липе, росшей напротив дома, молча посмотрел на Дарью, сидевшую на табуретке во дворе с пряжей в руках и, ни слова не говоря, направился в избу. Как потом выяснилось, — то приходил председатель колхоза «Путь коммунизма», присланный в помощь коллективизации, Цезарь Ильич Дураков. Его торопливый, недобрый взгляд уловила Дарья и приняла на свой счёт. Он просидел недолго у старика Кобыло, выходя, опять бросил заинтересованный взгляд серых, навыкате, с голубоватыми белками, глаз на женщину, торопливо сел на лошадь и, ударив ногами по её худым бокам, тронулся.
Дарья знала свою беспокойную натуру. Её не интересовал приход председателя сам по себе, хотя в то же время понимала она: неслучайно приходил.
— Просит явиться на митинг, — озабоченно сообщил старик Кобыло, — у них там намечается приезд начальства из области, просит явиться. Судить будут каких-то кулаков из соседнего села, — добавил он, глядя на липу, на которой в самом верху был приколочен скворечник; на жёрдочке, купаясь в лучах солнца, заливался скворец. Дарья прислушалась: со стороны, где было правление колхоза, доносилась музыка. Минут через пятнадцать по деревне, вдоль стройно росших старых лип, поблескивающих листвою на солнце, по ещё не просохшей дороге, с транспарантами, на которых красовался полный набор революционных лозунгов, прошла кучка молодых людей, певших заунывно грозный «Интернационал».
