После собрания, пару дней спустя, председатель скакал на строевом коне, в полушубке и шапке-будёновке, а сопровождала его собака не меньших размеров, но уже не чёрного, а серого цвета по кличке Врангель. Псина Врангель не лаяла, из пасти её не текла постоянно слюна, как то случалось с Колчаком, зато проявляла она колоссальный интерес к хозяйствам колхозников. Забегала во дворы, запросто могла задрать дворнягу, унести курицу или растерзать кошку, за что, видимо, и поплатилась вскоре жизнью.
Третья собачка, судя по прозвищу, имела точно такую же «классовую направленность» — Дураков окрестил её Деникиным. Это была невзрачная шавка, серенькая, без особых поползновений на породистость, с тонкими кривыми ногами и сильным чувством вины перед человечеством, поскольку постоянно виляла хвостом, низко носила морду и каждому встречному рвалась облизать руки. Деникина хозяин пристрелил сам — в своей избе, ночью, после долгих и глубочайших размышлений о невозможности быть милосердным с теми животными, которые не могут понять смысла классовой борьбы. Сам же вынес труп бедняги во двор и бросил на съедение воронью. Правда, растащили её на куски деревенские собаки, так как вороны в ту суровую стужную пору перекочевали уже чуть южнее.
Чуть позже липчане снова увидели скачущего во весь опор на резвом скакуне председателя Дуракова, а за ним следовал волчьим — неспешным, лёгким, скользящим — скоком великолепный пёс. То и был Царь, умный, дорогой пёс, помесь волка с овчаркой, — такого в деревне ещё не видали. Пёс правил всегда точно с правого бока лошади, у стремени хозяина: пасть раскрывал в меру, лишь бы высунулся язык; на морде его читалась безусловная преданность, выраженная недвусмысленно мелкими, умными глазками, глядящими только вперёд, не признающими никого и ничего, кроме голоса хозяина, его взгляда и жеста. Царь не брал пищу из чужих рук, не лаял, лишь порою поскуливал от нетерпения; он демонстрировал силу бо́льшую, нежели Колчак, а внушительные размеры подтверждали это впечатление. Имел Царь одну слабость: мог исподтишка, что доставляло ему неслыханное удовольствие, схватить ребёнка и в зубах доставить в целости и невредимости на радость хозяину.
Председатель после приобретения Царя даже повеселел, окреп духом. Всё чаще он прогуливался по улице с собакой, наслаждаясь испугом баб, стариков и детишек. Зимою частенько в деревне появлялись нищие, кочующие по стране в поисках пропитания. Председатель терзался душою при виде столь нерадостной картины на заснеженной улице вверенных ему Липок, но поделать ничего не мог. Нищие, в общем и целом, если исходить из бесчисленных решений партии, портили общую благостную картину, как бы являясь отражением реального бытия.
Могучий Царь помог разрешить эту проблему — встал насмерть у входа в деревню, сдирая с нищих с невероятной дерзостью и умением их ветхую одежду.
...Все эти дни Дарья, да и все, пожалуй, жители Липок находились в ожидании весны, которая была не за горами; на солнцепёке податливыми становились снега, покрываясь узорчатой корочкой; всё чаще и чаще с юга являлись волглые ветра, приносившие с собою запахи полыни, чабреца и других степных трав, а через месяц уже вовсю распевал на старой липе скворец. Вот и на других липах, выстроившихся ровной чередой против каждого двора, так распорядился своей волей далёкий предок Кобыло, поселились жизнерадостные жильцы. Дворов насчитывалось ровно сорок пять — в тридцати жили, а пятнадцать, где посвистывал ветер в выбитых окнах да гулял мрак, стали убежищами для нищих, собак и кошек. Некоторые избы за годы уж совсем обветшали; часть разобрали на дрова в студёную зиму, в других содержали колхозный скот: в одном — овец, в другом — коров, в третьем — свиней; под склад заняли церковь, имевшую толстые каменные стены и великолепные запоры, а под клуб — дом сбежавшего молодого помещика.
С приходом солнечных дней на улице стали появляться прежде всего дети, — словно росточки оживших в тёмных недрах погребов картофелин; словно странники нездешних миров, слабенькие, худенькие, в рваной одежонке, они улыбались и тянулись ручками к солнцу. Дарья, видя это, радовалась особо остро, чувствуя любовь к сыновьям. Она теперь вспоминала свою жизнь уже не в том московском доме, а там, в Сибири, когда они с утра до вечера хлопотали с мужем. Она вспоминала покупку красивой Каурки, такой милой и безотказной. Бурана она тоже вспоминала с нежностью и любовью; затем — появление Васи, Миши, Николки. Дарья вдруг поняла, что жизнь в Сибири, которую она кляла, — её лучшие годы, полные любви, что то и было её настоящее счастье. Она смахнула слезинку с ресниц, погладила Ванечку, посмотрела на вышедшую погреться повитуху и принялась за огород. Дарья продолжала ворошить память: может быть, стоило уехать тогда с генералом Кондопыпенко и лихим рубакой Похитайло за границу? А как тогда с детишками, с Иваном, с которым она наверняка бы уж не встретилась? Не трудно понять, что принесёт больше радости человеку — дорога ли от порога или дорога к порогу? Скорее всего, больше счастья принесёт дорога к Богу. В её душе теснились мысли о муже. Она поняла: поездка в Сибирь не имеет смысла, потому что если Иван жив, он услышит её любовь и сам приедет, а если его нет, — ничем уже горю не поможешь. Дарья усилием воли отвлеклась от грустных мыслей.
У них осталось три курицы — вот всё, что уцелело после коллективизации в прошлом году. Она принялась кормить кур берёзовыми почками; зерна у них не хватало даже детям. Несмотря на хлопоты старика Кобыло, сильно сдавшего после нападения волка зимой, их семье колхоз выделил всего десять килограммов пшеницы, и они на своей старенькой ручной мельнице мололи пшеничную крупу. Воспоминания о Сибири остались у неё, и особенно у детей, как самые счастливые, радужные, полные достатка, когда они не знали, куда девать молоко, хлеб, зерно. Старшие Петя, Вася и Миша всё чаще и чаще хныкали: «Мамочка, поедем обратно, к папе хочу!» Она и сама бы уж уехала, но понимала, что делать это бессмысленно и опасно, потому что дом их отобрали, а Ковчегов и Пастухов не поскупятся превратить их жизнь в кошмар. Она успокаивала детей и говорила, что как только отец приедет, в первый же день они решат, как им быть: ехать или нет в благословенную Сибирь. На время успокоившись, несмышлёныши вновь возвращались к своему, и тогда Дарья, вспылив, восклицала:
— Вы не понимаете: нельзя! Я могу уехать одна, без вас, ибо для меня ваша жизнь дороже своей.
* * *
Но летом от голода люди не умирают. Она варила им крапиву, находила какие-то травы, всё шло на пользу. И Дарья видела, как подрос за зиму Петя, как вытянулся и посмурнел бледным лицом Вася. Детям сейчас особенно не помешало бы хорошо питаться. Но Дарья, лишь воздев руки к небу, благодарила Бога за ясное чистое солнце, которое вдохнёт жизнь в эти маленькие росточки, плоть от её плоти. Она с радостью глядела на детей, узнавая в каждом из них своего Ивана, как далёкий отзвук их прекрасной любви, которая даётся человеку всего лишь раз.. С надеждой и верой обращала она своё лицо к иконе, крестилась и со слезами на глазах призывала всех в свидетели, что ещё рано петь отходную их любви, Бог видит всё и не может не прийти на помощь.
Наблюдая за стараниями Дарьи помочь детям, а также Анне Николаевне, встать на ноги, повитуха, сохранившая прежние свои привычки, быстро-быстро перекрестившись, твердила:
