— Истинный крест, святая великомученица Дарья!
Дарья принимала жизнь такой, какая есть. Поэтому, как только стало возможно, Дарья вскопала огород и засадила всю имевшуюся у старика Кобыло семенную картошку; отдельно сажала каждый глазок, могущий принести плод. Старику казалось, что Дарья в огородничестве знает больше его, и всячески помогал ей. Дарья чувствовала приближение худших времён, предполагая, что если в прошлом году за все работы на полях колхоза старик Кобыло получил десять килограммов хлеба, то в следующем, если не будет урожая, им и этого не перепадёт.
Старуху председатель определил скотницей на свиноферму. Вместо неё на скотный двор ходила Дарья. Бог ты мой! Что она там увидела?! Несколько дохлых свиней, околевших от голода или холода, до сих пор валялись среди живой животины, и никому в голову не приходило убрать их. Грязь по колено стояла в свинарнике, несло гнилью, чудовищные запахи поражали воображение. В продырявленную крышу гляделось солнце. Голодные свиньи, похожие на узников, костлявые, грязные, тоскливо с утра до вечера повизгивали, тыкаясь мордой в пустые корыта. «Авгиевы конюшни, — подумалось ей, — по сравнению с этими просто рай божеский». Её тут же стошнило; ни смотреть, ни стоять не было сил. Она вернулась домой и всё рассказала Анне Николаевне, добавив, что и мифический Геракл вряд ли мог бы вычистить эти конюшни, полные дерьма и разложившихся трупов свиней. Анна Ивановна ничего не ответила, отправилась на скотный двор сама и принялась за работу. К вечеру она появилась дома, и назавтра Дарья поняла: что может человек, то не может даже мифический герой. Ибо на скотном дворе все закутки были очищены, вымыты, постелена чистая трава, которой объедались свиньи за неимением другой пищи.
— Что ж вам заплатят, Анна Николаевна? — спросила восхищенная Дарья.
— Колхоз на то и организовали, чтобы не платить, Дашенька, — ответила старуха, прилегла в запечье, где теперь спали дети, и забылась на короткое время. — Я Дураку доложила, что очистила свиней ты, — добавила она, засыпая.
«Вот откуда у Вани было такое стремление работать, — подумала Дарья с трогательным желанием тут же чем-то отблагодарить за эту мысль свекровь. — А читать книги и рассуждать о мировых проблемах — от отца».
III
Как-то однажды осенью Дарья, всё время думая о необходимости зарабатывать деньги, потому что понимала, что с огорода не прокормить десять человек — шестеро детей, её стариков и повитуху Марусю, узнала, что на уроке в школе с учителем Белоноговым случился удар. И он, не приходя в сознание, умер.
Она посоветовалась со стариком Кобыло, что неплохо бы устроиться в школу учительницей. Старик внимательно выслушал сноху; глаза у него заискрились мелким-мелким, точь-в-точь как у Ивана, бывало, светом: при этом суживались зрачки, собирая вокруг глазниц огромное количество расходившихся веером морщинок.
— Говорить, что ты княгинюшка, — дело плохо, Дарьюша, потому как тогда забросают каменьями, милая. Но ты скажи, что, мол, так и так, писать и читать умею. Поговори так ласково с ним, он хоть и Дураков, а вот любит, чтоб с ним поласковее, чёрт его побери. Или я поговорю. Я — учётчик, человек ему нужный, где присчитать для него, а где отсчитать.
— Разве он решает о школах? — приуныла Дарья, потому что не могла даже слышать о председателе колхоза. Ей был неприятен один его вид; от него исходил чудовищный запах, вызывающий у неё отвращение. Она, естественно, не могла идти к нему с просьбой.
— Он всё, Дарья, решает, что хочешь, прислали доверенное лицо партии ВКП(б), их главной заговорщицкой силы! Чтоб школу отдали? Не отдадут ни за что. Они даже сердце человека хотят взять под контроль. Ох, отзовётся им, ох, отольются им слёзки в своё время. — Старик Кобыло при этом словно глядел вдаль и видел больше, чем положено видеть человеку. На самом деле он чувствовал в своей груди после нападения на него волка какую-то ноющую боль — словно грызла тоска. Это чувство у него появилось после ареста сына и приезда Дарьи с внуками, словно он попал в западню. Он с горечью понимал стремление Дарьи найти работу, ибо случись что со стариками, они пойдут по миру. Кобыло глубоко вздохнул, погладил сноху по голове, посмотрел в глаза и сказал:
— Видишь, милая моя сношенька Дарья, время такое настало, что надо идти к жулику, идиоту, кланяться в ноги. Ох, сердце моё!
Дарье показалось, кто-то остановился у её плеча. Оглянулась. Никого не было, и она снова стала слушать старика, но ощущение присутствия близкого ей человека не прошло. Вновь оглянулась. В тёмном углу, под иконой, поблескивающей таинственным своим образом от света, падающего из окна, кто-то стоял. Она подошла к иконе, перекрестилась, и привидение исчезло.
— Что тебе показалось, Дарьюша? Ох, сердце моё!
— Ничего особенного. Но что же делать, надо кормить детей, папа. Но почему? Почему должно достоинство, как сказано у Шекспира, просить подаянье?
— Видишь ли, моя прелестная княгинюшка, что я тебе скажу, — словно извиняясь, произнёс старик и провёл, как бы в задумчивости, рукою по лицу. — Я не хочу говорить о политике! Не хочу! Я всегда думал, наши русские политики перехитрили того, этого, а их перехитрили большевики! Р-раз — и перехитрили. Впрочем, что говорить, не было в истории, в культуре, в ремесле, экономике, не было такого явления на Западе, которого, обезьянничая, не повторила бы Россия. Именно та самобытная, православная, идущая своим путём Россия! У неё свой полёт, задуманный Богом! Вот теперь она повторила историю её! Суды тайные, аресты — то дорога Европы. Ну почему Россия так шарахается от Востока? Почему? Обличьем мы европейцы, но душа-то наша — Азия! Азия! Понять надо. Так надо идти за душою. На Востоке нет и не может быть революции, а мы повторяем Запад — теперь в революции! Чудовищно! Ужасно! Вот так, милая, я думаю, что наши души не могут понять или принять, не знаю, как сказать, самое себя. Отсюда всё зло!
— А как же быть? — почувствовав безнадёжность, спросила Даша.
— Вот как есть, моя милая. Как есть, чтоб неповадно было другим.
— Выходит, пути нет никакого? Подчиниться обстоятельствам и ждать у моря погоды? Так, что ли? Идёт процесс разрушения страны, папа!
— Да что я, не понимаю, милая? Но я политикой не занимаюсь. Не могу и не хочу. Мне от неё тошно, мне плевать хочется. Но я понял, что надо принять всё так, как есть.
— Но такого ещё не было, папа; в истории.
— Э, милая, было, было, и не такое. Непосредственно с нами не случалось, вот и кажется, что нас задело, а так вспомни: Франция — головы рубили, красные реки текли, оттуда зараза пришла и сейчас. Всё было. — Заметив направившуюся к ним повитуху Марусю, он замолчал и укоризненно потряс головой. — Вот и старика смутила, милая. Помилуй, Бог, меня и тебя.
Дарья встала. Позвала детей со двора и стала собирать обед.
В последнее время по деревне, по её единственной улице то и дело проезжали автомашины с городскими рабочими, горланящими песни о паровозе, у которого остановка одна — коммунизм. То и дело пересекали деревню на автомашинах и на лошадях, стройно покачиваясь в сёдлах, многочисленные кавалерийские части, видать, следовавшие на уборку урожая; солдаты пели о том, что «Красная армия всех сильней». Звучные голоса вызывали из домов ребятишек, которым грезилась другая жизнь, полная веселья, победного шума, грохота и песен, лишённых смысла, но полных бездумного оптимизма.
