Куда это все ушло?!
Тимашев сидел, опустив голову, делая вид, что не замечает проходивших к дому, и в самом деле временами не замечал. Но невольно думал, что они знают, кто он и зачем сюда ходит. Это ему было неприятно. Кто-то остановился перед ним. Он поднял голову. Кузьмин!..
— Илья! Вы что такой неприкаянный сидите?
Тимашев встрепенулся. Несмотря на мрачные мысли о револьвере, русской рулетке, он еще оставался общественным человеком, чтобы сказать любезные слова собеседнику и как бы между прочим передать сну свое эссе: «Мой дом — моя крепость», хотелось, даже если он умрет, чтоб хоть один из людей знал о его мыслях.
— Да ничего, — попытался он улыбнуться. — Собираюсь с духом. Вызнаете, Роза Моисеевна умерла…
— Н-да, — неопределенно-бесчувственно пробормотал Кузьмин. — Конец эпохи, — но по лицу его было видно, что волновало его другое: впечатление Ильи от его рассказов.
И Илья заторопился ему навстречу:
— Я вас, кстати, поздравляю. И с «Пугачом», и с «Джамблями».
— Понравилось? — выдохнул писатель.
— Пожалуй.
Кузьмин просветлел, но сказал небрежно:
— Спасибо на добром слове. Хотя все уже давно пройденное. Вот моя семейная сага — это серьезно, это задача. Но вы мне обещали что-то свое.
Ожидавший этих слов Илья раскрыл портфель:
— Да-да, я помню. Здесь всего несколько страничек. Но мне было бы любопытно ваше мнение…
Борис небрежно сложил и спрятал листочки во внутренний карман пиджака, показывая этим, что прочтет непременно.
— Здорово, мужики! услышали они грассирующий, нахально-нетрезвый голос. Оба вздрогнули и обернулись. К ним подошел стройный, сухощавый, в джемпере, серых вельветовых брюках и болоньевой куртке мужик — с большими, слегка навыкате бледно-голубыми глазами.
— А, Алешка, привет, — сказал Кузьмин и добавил, знакомя: — Алеша Всесвятский, друг моего детства. Илья Тимашев, друг Владика Вострикова и отчасти мой.
— Не помешал? — все с тем же нахальным напором врезался Алешка в разговор. — Об чем спич держим? А то пошли ко мне. У меня банка самогона деревенского. Литровая.
— Нет, Алексей, вряд ли. Илья вон идет к Востриковым, ему помочь там надо. Роза Моисеевна умерла сегодня.
— А, еврейка наша! Померла, значит? Царство ей небесное, если оно у них есть. О ней говорили?
— Нет, — сухо ответил Илья, которому стали неприятны и тон, и развязность этого Алешки, особенно пренебрежительное «еврейка наша». И, жестом отстраняя наглеца, повернулся к Борису. — Знаете, кто мне сказал о ее смерти? Совершенно случайный человек, ее бывший ученик, обожавший ее: она его марксизму научила.
— В сталинском варианте? — ухмыльнулся Борис.
— Нет-нет, — перебил его Илья, — в идеальном, русско-революционном, мессианское учение о спасении человечества. Он, ее ученик, только об этом и думает. У него разные проекты спасения: от марксизма до космических пришельцев. Натура совершенно первобытная, сибиряк…
Но, Алешка не отставал:
— А ты сам оттуда, что ли? Из Сибири? Борода густая…
— Разве похож? — непроизвольно вступил с ним в разговор Тимашев.
— Да не очень. Я там бывал, там другие люди живут. Законы у них другие, и сами они другие.
— А ты разве бывал в Сибири? — удивился Кузьмин. — Не знал.
— Где только Алексей Николаич не бывал! — сказал о себе в третьем лице голубоглазый блондин. — Сейчас покурим, расскажу. Был я на шабашке в Якутии. Для золотоискателей там кое-что строили. Места ужас какие, не приведи Господь, и нравы тоже. Жестокие. Убьют — по нашим понятиям ни за что. На реке Алдан был. Скорость — три метра в секунду. Глубина десять метров, представляете? А скорость, как в горной речке. Там по грудь зайдешь — покойник.
— От холода? — спросил Илья.
— И от холода тоже, — затягиваясь дымом, бросил небрежно Алешка. — Главное — скорость. Я по Алдану на ракете до Хандыги плыл. Кажется, что течение скорей ракеты идет. Да, — рассказывал он, выдыхая спиртовые пары, — законы там совсем другие. За пьянку, например, если взяли, никаких вытрезвителей. На вертолет — и на сено. Не понимаете? Сейчас объясню. С вертолета тебя спускают на полянку в лесу, косу в руки — и коси пятнадцать суток. Еду тебе, конечно, оставят, брезент. И все. А уйти — не уйдешь. Там сосны и лиственницы стеной стоят, меж ними расстояние в ладонь шириной — не протиснуться. Если рубить будешь, то только топор затупишь. Лиственница там, как железо, твердая. За пятнадцать дней больше десяти метров не пробьешься. Дорог никаких. Не только на сене. Во всей той местности. Одну только прямую проложили — на Магадан. В этом районе женские лагеря были при Сталине. Убежать оттуда невозможно. Бабам тем более.
Алешка добился ожидаемого эффекта и самодовольно ухмылялся. Два не знающих жизни интеллигента слушали его, оцепенев и развесив уши. Привыкнув к теплу и удобствам московских квартир и к тому, что многожды клятые в их кругу сталинские времена все же ушли в прошлое, они вдруг увидели очевидца тех мест. Сами эти места невольно напоминали о тех временах. Само существование этих мест, продолжающееся во времени, казалось чудовищным: эта воронка могла опять завихриться и втянуть новые жертвы. То, о чем на своих кухнях они говорили просто так. судили-рядили, умствовали, есть ли на этой земле ад, в безумной реальности вставало перед их мысленным взором. Женские лагеря!.. Нежные, тонкие, чувствительные и капризные женщины, их женщины (каждый вообразил мигом наиболее близких), как они могли там жить, да просто существовать!..
— Это — Россия, — прошептал угрюмо Илья.
— Сибирь это, — поправил его Алешка. — Хотя, пожалуй, ты прав. Как у Лещенко. В детстве, пацанами, на костях слушали. Помнишь, Борьк?.. — и он промурлыкал. — Но я Сибири, Сибири не страшуся, Сибирь ведь тоже русская земля!.. Точно, пацаны, русская! наша!
— Да уж, — вздрогнув и отчетливо, каким-то неестественным тоном выговаривая слова, словно для того, чтоб Алешка его тоже понял, сказал Кузьмин, — наша! Как с таким жутким и необжитым пространством и существовать! Раздолье для любого тирана. Есть куда всех своих противников девать! Да и само это пространство жертв требует.
— Не понял, — ответил Алешка. — А-а! — вдруг догадался он. — Понял. Точно. Сталин туда не зря ссылал. Понимал, что к чему. Ледяная тюрьма. Тайга. Это почище пустыни, не пройти. Стена из сосен и лиственниц, как я уже говорил, — возвращался он к своему рассказу, поочередно взглядывая на них своими большими бледно-голубыми глазами, щеголяя «знанием жизни» и с удовольствием ловя эффект от своих слов. — И холод. Вечная мерзлота. В ней зеки дорогу железную строили. А мерзлота-то плывет. Потом, как дорогу законсервировали, обнаружили, что под каждой шпалой труп — для прочности. Это как раньше в крепостные стены замуровывали, — проявил он неожиданное у него знание неких исторических фактов. — В трехстах километрах от Хандыги — Оймякон, полюс холода, восемьдесят семь ниже нуля. В «Правде» писали, что геологи там шурф долбили, добрались до замерзшего подземного озера, взяли пробу, а там тритон. Тыщу лет пролежал. Оттаяли его, а он ожил и побежал наутек, — неожиданно Алешка рассмеялся добрым, простодушным смехом, почти детским. — Вот какие места! Там золота!.. Отойди в сторонку с лопатой, копай и намывай. Но оттуда не увезешь — убьют. Были случаи. Публика там такая же дикая, как этот тритон доисторический. Страшные места. Некоторые вещи ценятся, которые у нас — тьфу! Я туда коробку яичного шампуня привез, шесть пузырьков, за них месяц в бане с бабами мылся. Хе-хе-хе! Что они только, шкуры, мне за этот шампунь не делали! На любую срамоту шли! Так-то! За двадцать дней тыщу триста заработал. Потом улетел. Двоих заболевших увез. Один психически стронулся на этой почве, а другой ногу сломал: носилки с цементом ему на ногу упали. Неделю, правда, на аэродроме сидели. Там, как солнце в тучах, — лететь нельзя. Значит, буря будет. Разобьешься на хрен! Ледяные места. Хоть миллион людей похоронить можно, никто и не заметит даже.
