Подошел трамвай. Петя и его спутник еле влезли. Вагон был набит, и пришлось стоять. Не стесняясь присутствием десятков чужих людей в трамвае, Каюрский продолжал разглагольствовать:
— Я все думаю, откуда эта шпана и нечисть берется. Вряд ли от социальных условий. В одной и той же среде — есть хорошие люди, а есть злодеи…
— Бога забыли, — пробурчал сидевший перед ними плотный, толстощекий, с поросячьим лицом мужичонка.
— Если бы! — неожиданно подхватил брошенную фразу Каюрский. — Но дело-то все именно в том, что память о Боге осталась. А если Бог есть, считает каждый человек, то ему. человеку, все позволено. Все можно свалить на Бога: не работать, не защищать людей, пусть, де, Бог старается. Человек грешит, а сам думает: если грань перейду, то Бог меня остановит. А Он никого не останавливал, какие только ужасы не позволял! Даже инквизицию позволил! И Гитлера! И Сталина! Что на меня смотрите?! Двадцатый съезд нам правду рассказал, и его постановления еще никто не отменил!
Трамвай меж тем катил мимо общежития Полиграфического института, мимо магазина «Продукты», где, как всегда, стояла толпа у входа в винный отдел, мимо Тимирязевского пруда и грота, в котором Нечаев убил студента Иванова, а затем утопил в этом самом пруду…
— Да, именно безобразие в столице творится, а все привыкли. Мне бы в Москве начальником стать, я бы постарался навести тут порядок. А здесь — значит, и по всей стране. Пора державу вызволять. Только, — он вдруг рассмеялся, — где бы Конька-Горбунка найти, чтобы вывез всех? Русскому Ивану без Конька-Горбунка никак нельзя. Единственные свободные русские у нас в Сибири жили, да вы еще и своих свободолюбцев к нам ссылали. То есть и здесь их можно найти. Мы марксизм отстоим!.. И отца твоего, Петька, к работе привлечем.
— А папе телеграмму послали? — спохватился Петя.
Он с облегчением подумал, что завтра, наверно, родители будут в Москве, и он сможет найти у них защиту.
— Извини, — смешался Каюрский. — Не хотел тебе сразу говорить. Ну да все равно узнаешь. И вправду, беды, как собаки, стаями… Я тебя, Петька, огорчить должен. Инфаркт у твоего отца. Именно что обширный. Не меньше месяца ему лежать. Ты уж будь мужчиной. С похоронами я пособлю, а потом Илья Васильевич Тимашев о вас с Линой позаботится.
Петя не отвечал. Только головой кивнул, губы стиснув. Ко всем его прочим страхам добавился ужас одиночества. Как будут они с Линой?! Прошедшая ночь ему даже и не вспоминалась. Он другого боялся. Своей и Лининой беззащитности, неприспособленности к жизни. Непонятно даже, на что, на какие средства они жить будут! Он не знал, где бабушка хранила деньги, которые выдавала ему и Лине на прожитье. Искать среди ее вещей?! Ни за что! А родители не раньше, чем через месяц приедут. И еще он подумал, что хлипкость их входной двери не сможет противостоять нашествию извне. Словно в самом бабушкином присутствии, силе ее духа, воли, властности, решительности, безапелляционности была преграда всякому злу, могущему на них напасть. Отец всегда, когда бабушка уезжала в дом отдыха, запирал дверь на цепочку, опускал собачку на замке, а иногда и маленьким замочком скреплял кольца этой цепочки, чтобы и щели не могло возникнуть, даже если дверь кто сломает. Он как-то даже сказал дяде Илье Тимашеву, что двери наших квартир открываются вовнутрь по приказу Сталина, установившего эту архитектурную норму, — для удобства энкаведешников: чтобы легче было дверь выломать. А теперь, с тревогой добавлял отец, это по-прежнему удобно — для всяких насильников, грабителей и убийц. Зато, когда бабушка возвращалась, отец мог неделями не одевать на дверь цепочки, словно забывал про свои опасения. Но сейчас и отца нет. Лина — безумная, да и ни о ком, кроме Тимашева, думать не может. К кому притулиться? Перед ним возникло решительное лицо Лизы, ее порыв, как она вскочила из-за парты, будто могла прикрыть его своим телом…
Они сошли с трамвая. Между двумя подъездами, скрываясь от ветра, сидели старухи. Черная пуделиха Молли лежала, уткнув голову в лапы. Золотоочковой бабки Саши Барсиковой среди них не было. На ее месте сидела низенькая, с усатой верхней губой, жена бывшего ректора Института. Меркулова, увидев Петю, протянула палку с резиновым набалдашником, останавливая их, и заговорила почти гневно:
— Видишь, так и случилось, как я тебе утром говорила. Не хотел старших слушать. Все лишь бы скорее пробежать. Гордые вы все, молодые. На стариков-то вам наплевать. Вот бабушка и умерла. Пожилых людей слушать не хотите. Допрыгаетесь все, как Саша Барсикова допрыгалась. Кому, спрашивается, дверь открывала! Знала она его?.. И Искра Андревна из-за нее кастетом по голове получила, чуть не погибла. Плевать вам, что старикам много не надо. Малейшее потрясение и мы на том свете. Так-то, Петя. А каково оно там, один Бог знает!
Теперь траурно-черное одеяние Меркуловой было уместно. Хотя она всегда так одевалась. Петя туповато-равнодушно пропускал ее слова мимо сознания, чувствуя, что не к нему они относились, а вообще к молодежи. Пахло мертвечиной, и собирались здесь эти старухи, даже те, что не часто здесь сиживали, как вороны, когда, разогнав воробьев и прочую мелюзгу, приземляются поклевать найденные теми отбросы. И стоят потом, и мнутся с ноги на ногу, не перепадет ли еще чего, искоса друг на друга поглядывая. Так и старухи подскакивали на месте от неутолимого, едва ли не сладострастного интереса к тому процессу, который увел кого-то по тому пути, каким и им скоро идти. Но были при этом грубы и злобны.
— Ну, она, наверно, и там неплохо устроится, — сказала усатая жена бывшего ректора, — Такой уж она породы, — словно о породе какого-то зверя говорила. Тон и выражение маленькой ее мордочки стали в точности такими, как бывали у золотоочковой бабушки Саши Барсиковой, когда та наезжала на «еврейскую тему».
— Да уж, Роза Моисеевна умела, — сказала, вздыхая тяжело, как ее пуделиха, и с трудом преодолевая внутреннее давление своего толстого тела, Меркулова. — В Самарканде она первая себе паек выбила. И жилье приличное первой нашла. Исаак Моисеич ничего не умел, прямо как ребенок был. Так и умер бы с голоду, если б не она.
— Роза Моисеевна всегда о себе понимала. Всегда себя выше других чувствовала, — добавила вдруг Матрена Антиповна, желая быть всем в угоду, подлаживаясь к говорившим по мере своего разумения, хотя не раз клялась бабушке в «вечной благодарности».
Каюрский и на сей раз не стерпел, вступился:
— У меня есть основания иначе думать! — рявкнул он так, что старухи съежились. — Она революционерка была. Она ради всех жила.
Профессорские вдовы испуганно замолчали, а Матрена Антиповна, напротив, забормотала, как бы выручая своих благодетельниц:
— Я, Петя, зайду, книжку занесу. У меня книжка одна, что Роза Моисеевна мне давала. Может, она нужна, а я держу.
В секунду в Петиной голове пронеслась сцена месячной давности. Матрена Антиповна, зайдя после обеда в бабушкину комнату, говорит, стоя у стола: «Мне бы книжку какую почитать, отвлечься» — «Посмотрите, милая, какую хотите. У нас книг много», — отвечает бабушка. После трехминутного осмотра полок, робкого и не по дробного, Матрена достала затрепанную тонкую книжку Эсхила «Прометей прикованный». Бабушка: «Это вам не надо». И сразу Пете, здесь присутствующему: «Это не для нее». Но говорит это громко, не стесняясь того, что Матрена слышит ее слова. И обращаясь к ней: «Это книга в стихах, вам не понравится». Петя, стараясь сгладить возникшую, как ему кажется, неловкость, торопливо произносит: «Зачем же вы рваную берете?» Она, совсем смешавшись: «Да мне хватит». Бабушка: «Возьмите, милая, другую. Поувлекательнее». Но Матрена прижимает вынутую книжку к груди и шепчет: «Спасибо и на этой». Тогда бабушка улыбается ей, как маленькому ребенку, и начинает вслух рассуждать, будто Матрены Антиповны в комнате нет: «Надо ей рассказать, кто это такой, пусть знает. Тогда можно брать». И к Матрене: «Вы знаете, о ком эта книга?» Та робко, почти затравленно: «Нет». Бабушка: «Это книга про героя, который раньше был ангелом». Петя, не выдержав: «Про титана, который восстал на царя богов, на Зевса». Бабушка с раздражением машет на него рукой, замолчи, мол, ей этого не нужно, она этого не поймет. Петя уходит в свою комнату, но невольно продолжает слушать: «Это ангел, который восстал на бога, чтобы дать людям счастье. Он был герой и хотел жить ради людей, как Дон Кихот. И бог приковал его к скале. Каждый день прилетали туда птицы и терзали ему сердце и печень». Петя понимает, что в своем объяснении бабушка хочет избежать античной мифологии и приблизиться к знаниям собеседницы, но не очень у нее это получается. Но главное Матрена схватывает: «Замучали его, значит?» Бабушка радостно, что ее поняли: «Да, но он совершил подвиг ради счастья людей. Понимаете, моя милая?» Все это в момент вспомнил Петя и неожиданно для себя спросил:
