Душа: Тело мое, тело! Почему мы стали в разладе?
В ответ — ни звука.
Тело лежало неподвижно, а ее вдруг закрутило, как перышко ветром, но мягко, без насилия, ей самой было приятно это вращение, а затем стало засасывать в какую-то длинную цилиндрическую трубу. Ее несло по этой трубе в абсолютной черноте, страха при этом не было, прошла досада от беседы с телом, снизошло ощущение полного покоя, свободы и мира. Тьма была кругом, и ее со свистом влекло сквозь тьму, сквозь темную пустоту, где она парила и даже кувыркалась, как счастливая девочка во сне. Никаких тревог. Потом впереди замаячил яркий свет. Как долго она летела этим черным цилиндрическим коридором, она не знала; времени тут как бы не существовало. Свет становился все ярче и ярче, пока не достиг неописуемой яркости, которая, однако, не слепила, не мешала видеть других, мелькавших в конце тоннеля. Ей показалось, что она узнала Исаака, внука Яшу, Лидию Алексеевну, Федосеева. И все они были рады ей.
Потом они исчезли, и все заполнил собой свет, исходивший из кого-то похожего на человека, хотя и не человека. От света исходило тепло и ощущение добра. Все звуки исчезли, только вдали раздавалось что-то похожее на скрипку. И светоносный обратился к ней, но не словами, не на русском, не на французском, не на испанском, а прямо, минуя языки, но так, что смысл его вопроса был абсолютно ясен. «Что же ты в жизни сделала? — спросил он. — Давай посмотрим», — добавил он ласково.
И перед ней замелькали картинки из ее жизни, они жили и двигались, и она в них была участницей, но вместе с тем смотрела на них как зритель, как сразу после смерти стала смотреть на Лину и Каюрского. Она очутилась в своем детстве и одновременно видела себя и всех остальных как бы со стороны. Она видела задумчивого, широкоплечего отца с книжкой Сармьенто в руке среди баулов: они готовились к бегству в Аргентину. Видела ранчо, где они жили, видела гаучо-убийцу и мертвое тело работника. И себя, испуганную, маленькую, плачущую. Потом Таню, дочь попа, которую она вовлекла в организацию, и смерть Тани в трцдцать седьмом году на полу камеры, запачканной кровью и испражнениями. Да, здесь был ее грех, почувствовала она, но почувствовала и то, что светоносный не осуждает ее, а жалеет. Потом мелькнула тюрьма, их хождения из камеры в камеру, песни, ее первый муж. Опять особо вьщелилась сценка ее пропаганды среди солдат, а затем она увидела их расстрел. Но она не хотела этого, видит Бог! И снова чувство своей вины и греха, а также ощущение жалости и добра от смотревшего с ней вместе ее жизнь. Потом Исаак, его жена Лида, и ее собственные мучения и терзания в маленькой комнатке в Буэнос-Айресе, когда она совсем было решила порвать с Исааком, чтоб не уводить его из семьи. И почувствовала одобрение от находившегося рядом. Счастье и муки их с Исааком брака: он чувствовал себя виноватым, она тоже. Опять Россия, затем Испания, снова Россия. Ее неусыпные заботы об Исааке и горение на работе, вера, что своим словом она воспитает людей, преданных цдее счастья человечества, освободит их от дикости и варварства. Сколько глупостей она говорила тогда! Верила ложным вождям! И длительная болезнь-умирание, когда она пережила мужа и всех друзей.
Ей стало стыдно за так нелепо прошедшую жизнь: ничего она не достигла, ничего не совершила. Она не решалась взглянуть на того, кто прокрутил перед ней все эти картинки, потом осмелела, потому что исходило от Него чувство мира, покоя, понимания и прощения. И снова в нее полились Его не то, чтобы слова, но нечто высшее, что она могла перевести так на язык слов: «Что человек желает другому, то сам после своей физической смерти и получит. Ты никому не желала зла. Ты даже добра хотела другим, ради этого старалась жить. У тебя была боль за угнетенных и обездоленных. Это многого стоит. А самообманы присущи человеку, они часть его природы. Ты заслужила свет, где ты встретишь своих близких и любимых. Больше я тебе пока ничего не сообщу».
Ее охватило чувство невыразимого счастья. Она теперь знала, что всем, кто носил в себе хоть крупицу добра, будет даровано прощение и свет, светлое сияние. И еще одной стороной чудесно прояснилась ей ее жизнь. Огромная — по земным понятиям: и во времени, все же девяносто лет прожила, и в пространстве: Юзовка, Одесса, Петербург, Харьков, Брюссель, Лозанна, Париж, Буэнос-Айрес, Монтевидео, Москва, Мадрид, Валенсия, опять Москва… Говорила на трех языках, знала сотни, даже тысячи людей. Чувствовала себя человеком, делающим великое дело, работающим ради всеобщего человеческого процветания и добра. Дело не получилось, все прошло, идеи, ради которых она жила, стали раздражать ее прагматичных близких, да и сама она стала более прагматичной. Но сейчас ей было ясно, что так бывает с каждым большим делом. Существует в человеческой истории прилив, затем отлив, но, отдохнув, люди снова вернутся к тому, за что она боролась, чем жила. Так будет!
«Я должна проститься с моим телом», — подумала она.
И сейчас же получила ответ: «Лети. И возвращайся».
И снова какой-то странный вихрь повлек ее. Все обесцветилось, сияние осталось позади, ее крутили бурунчики воздушных водоворотов. Казалось, длится ее полет вечность и вместе с тем не более одного мгновения. И она опять очутилась в комнате, где на диване лежало восковое тело, уже подвергшееся заморозке. У дивана на стуле сидел Петя. Видно ей было, что страх терзал его и что он недавно плакал.
* * *
Раздался телефонный звонок. По привычке она вздрогнула, встрепенулась и через секунду с девичьей, воздушной легкостью была уже у аппарата. Но спохватилась и, сообразив, что не может снять трубку, отплыла в сторону, уступив дорогу внуку.
— Алё. Лиза? Конечно, приходи. Какой у меня голос? Нормальный. Еще что случилось? Разбился друг отца. Упал с балкона. Как? Откуда я знаю. Упал, и все тут. Илья Тимашев, я тебе про него рассказывал. Линин любовник, — грубо говорил внук. — Одно к одному. Мне его жене позвонить надо, сообщить. А я боюсь. Чего я жду? Подожду, пока гость из Пятидесятой больницы позвонит. Ну, наш гость, бабушкин, ну тот, что, за мной в школу приходил. Они вместе с Линой Тимашева в больницу повезли. Откуда же мне знать, есть ли шанс. Приходи, вместе подождем. Почему в Пятидесятую? Просто оттуда «Скорая» приехала. Похороны? Вроде бы завтра.
Девочка не задержалась, быстро приехала. Она вцдела ее в первый раз. Раньше Петя ее в дом не приглашал. Она с любопытством ее рассматривала. Челка на лоб, тонкая талия, ноги длинные, бедра широкие: сумеет когда-нибудь хорошо рожать. Если жизнь ее не прервется до того, когда эти ее способности ей понадобятся, — с неземной отрешенной мудростью думала она. Девочка очень волновалась за Петю, это было написано на ее бледном лице. Смотреть было неловко и трогательно. Она хотела защитить Петю, эта девочка. Впрочем, какая девочка!.. Уже взрослая, созревшая, уже любящая милая девушка… А Петя боялся. Боялся мертвого тела своей бабушки, боялся звонить жене рухнувшего с балкона бородатого дурака… Она знала, что обычно, когда внуку бывало не по себе, он читал биографию Эйнштейна, успокаивая себя, равняя свою жизнь на жизнь великого ученого, или читал «Эволюцию физики» — книгу Инфельда и того же Эйнштейна, стараясь найти гармонию в описании логики алогичного мира. А тут так сразу приехала Лиза, и ему было не по себе от ее приезда, хотя он был рад, что теперь не один в пустой, как ему казалось, квартире. И еще чего-то ей непонятного он боялся. Да, дети говорили о чем-то непонятном.
