Так прошло минут пять. Наконец, Лиза, махнув Пете рукой, чтоб он уходил, легко и грациозно неся свое тело, опустилась на колени рядом с тахтой и положила Лине на плечо руку. Петя продолжал стоять растерянно в дверях.
— Выйди, пожалуйста, — снова сказала ему Лиза.
— Не надо, Петя, не уходи, я и перед тобой виновата, — подняла голову Лина. — Мне от тебя нечего скрывать. — Она тяжело присела на своей лежанке, поджав под себя ноги. Взглянув на ее ноги, Петя покраснел. Никто из живых женщин этого не заметил. А Лиза, слава Богу, и не поняла, о чем говорила Лина, приняв ее слова за бред. Лина больше не плакала. Лицо ее было смятым, перерезанным морщинами, красным, глаза запали, нос уздечкой стал некрасивым, каким-то даже жалким, заострился. — Лучше бы Илье со мной не встречаться, — запричитала она. — Я ему только несчастье принесла. Оставаться бы ему лучше с женой и сыном. Был бы сейчас жив, — она снова судорожно всхлипнула.
— Да вы полежите, постарайтесь уснуть, — сказала Лиза. — И завтра на похороны вам ехать не надо. Мы с Петей справимся.
— Нет-нет, я поеду. Одна я совсем с ума сойду. Надо что-то делать. Мне еще до похорон Ильи надо продержаться. Проститься мне с ним, конечно, не дадут. Так хоть в стороне постоять, из-за угла на него последний раз глянуть…
Чтоб снова не зарыдать, она вцепилась зубами в сгиб большого пальца на правой руке. Стискивая зубы, хлюпая носом, она раскачивалась, словно молилась. Так продолжалось минуту или две. Глаза опять стали набухать слезами. Но вдруг она решительно, выдернула руку изо рта, вытерла лицо от слез и, собравшись с силами, произнесла, выговаривая слова так, будто с трудом проталкивая их через гортань:
— Похоронная машина придет в девять утра. Они перенесли время. На ней поедем в крематорий. Кремация в одиннадцать тридцать. Из Института будут представители от кафедры и от парторганизации. Каюрский все устроил. Он и венок заказал. В восемь утра домой принесут. Так что идите спать. Завтра рано вставать, надо успеть одеться и подготовиться. А я пойду попрощаюсь с бабушкой. Мне с ней надо как следует проститься.
Лиза встала, взяла Петю за руку, и дети безропотно удалились в свою комнату. Лина слезла с тахты, подошла к зеркалу, посмотрела на свое почерневшее, опухшее лицо, потом тяжелыми, старческими шагами двинулась к ее мертвому телу. Она тоже вернулась к себе. Тело продолжало лежать недвижно, восковое, отдающее в желтизну. Лина села рядом, застыла. Долго так сидела, более неподвижная, чем мертвое тело. Начала бормотать неразборчиво, причем неразборчивость, неясность была не в словах, а в мыслях. Замахнулась на тело рукой, но ударила в грудь себя, бросилась перед телом на колени, прижалась к нему лбом, отшатнулась, снова склонилась, принялась целовать мертвые руки, приподнялась, поцеловала застылые ледяные губы. Снова замахнулась. И снова упала на колени. Эта безумная пантомима продолжалась до утра.
* * *
Синий автобус, на котором привезли гроб, стоял во дворе перед подъездом. Около него толклись люди: криворотый и кривобокий Саласа вместе с широкоплечей девицей в пиджаке, приходившей брать интервью, стояли у задней стенки автобуса; мамаши с детьми, придерживая их, все же не уходили далеко, живо интересуясь происходившим; старухи, снявшиеся с привычного места, сгрудились на пространстве между капотом автобуса и подъездом; пузатый шофер сидел на лавочке и курил «Дымок». Стояла прислоненная к стене дома крышка гроба. Рядом с ней средних размеров венок на проволоке, повитой искусственными цветами, среди цветов была пущена красная лента: «Память о верном коммунисте-ленинце навсегда останется в наших сердцах. От парткома, ректората и товарищей по работе». Старухи тихо, но с видимым возбуждением перебрасывались репликами:
— В «Правде» про нее некролог пропечатали.
— Значит, заслужила.
— А все равно народу немного.
— Ну, она, слава Богу, всех пережила.
— Все туда сойдем.
— А сын?
— Давно не видать.
— В Праге он. Говорят, с инфарктом слег.
— Молодые непочтительные стали, невежливые.
— А жилец-то, ну, не жилец, а тот, бородатый, который к Лине этой ходил, вчера насмерть разбился?
— В больницу увезли, живой еще был.
— Все равно помрет. Так сверзиться!..
— За собой утащила.
— О покойниках нельзя так говорить: накажут.
— Она и при жизни мало кому добра принесла.
— Эвон. Петя сколько болел. Мать его считала, что от нее.
— Потому что Роза Моисеевна ба-цил-ло-но-си-тель-ни-цей была. Дифтеритом заражала. А старший Петин брат тоже неизвестно отчего помер. Петю уж мать как оберегала! И все одно — болел! — пояснила с присвистом дышавшая, как и ее пуде лиха Молли, необъятная Меркулова.
— Вся их нация такая, у этих Моисеев, — поддержала вдруг уличное отпевание невесть откуда взявшаяся мещанка в дорогой одежде, с любопытством в крошечных глазках слушавшая пересуды. — Заразная нация. Мне покойный муж всегда говорил, чтоб я к евреям не подходила: могут заразу надышать. Такая уж у них ненависть к ним, к русским людям.
— Все может быть, — была здесь и усталая жена бывшего ректора Института. — Не гляди, что они вежливые. Их, я думаю, учат вежливости, чтоб нас, дураков, обманывать.
— Это точно, — согласилась мещанка. — Русский мужик спроста, как свинья, в своей грязи валяется, да еще наблюет кругом. Матерится и дерется. А эти всегда в порядке, никогда Хаим своей Саре грубого слова не скажет. Такая уж хитрая нация.
Не поняв осуждающего тона, ввязалась в разговор старая Матрена, закончив его на жалостливо-идиотской ноте:
— А я и то скажу — гордая и сильная она была, наша Роза Моисеевна. И всего-то месяц прошел, как я у ней сидела и с ней говорила. Она сама себя сильной считала. «Вот я сильная, а болею», — мне говорит. А я ей: «И сильный помрет, и бессильный помрет» — «И сильный?» — спрашивает. «И сильный, так Бог велел», — я ей рассказываю. Не хотела мне верить. А вот по моему вышло, померла.
Из подъезда вышли Петя, Лина и Лиза. К ним кинулся Саласа, прихрамывая и кривя рот в гримасе, за ним семенила широкоплечая молодка-журналистка, дежурно-привычно ухмыляясь во весь рот. Пузатый шофер поднялся со скамейки, бросил сигарету на асфальт, подумал, поднял и, погасив о стоящую около скамейки урну, спрятал в карман.
— Ну вот и скончалась, наконец, наша дорогая Роза Моисеевна, — приподнятым тоном, который должен был означать сочувствие, с напряжением ворочая языком в кривом рту, сказал Саласа. — Приношу вам свои соболезнования от лица кафедры, парткома и месткома. А Владлен Исаакович так и не приехал? Жаль. Мать так его ждала. Ей было бы приятно увидеть сына на своих похоронах.
— Ей уже все равно, — сухо и зло отрезала Лина.
— Ну, это… вы ж поняли что я имел в виду, — задвигал виновато языком Саласа, косясь подозрительно на широкоплечую журналистку в пиджаке. — Я ж материалист и понимаю.
