Петя стоял в задумчивости, мысли текли и текли себе, вполне безотчетно, образ сменялся образом, как вдруг это течение прервалось, потому что он заметил выскочившую из проходного двора Лизу: кулачки к груди, стремительный наклон вперед… Видно было, что торопится, боится опоздать. Подняла глаза, заметила, махнула рукой: не волнуйся, мол, я уже здесь. Она иначе видела Петю, чем он сам себя понимал и чувствовал, видела храбрым и даже лихим. Она ему читала-бормотала цветаевское: «Я не буду пить с тобой вино, потому что ты мальчишка озорной. Знаю я, у вас заведено с кем попало целоваться под луной. А у нас тишь да гладь, божья благодать. А у нас строгих глаз нет приказа поднимать». Петя не пил вино и не целовался ни с кем, но так удивительно это было, что насмешливая с остальными, а на людях так даже и с ним, наедине смотрит на него Лиза зависимыми глазами, наделяет его доблестями и с такой готовностью соглашается со всеми его словами, что не по себе делалось — чем ответить? — а глаза у нее светятся, когда она на него смотрит. Петя старательно делал вид, что не замечает этого.
— Извини меня, пожалуйста, — ткнулась она виновато ему в плечо лицом, — Но я ничего не могла. Так получилось.
Петя не хотел ее корить, и даже хорошо, что ее тут не было, когда торчала компания — мало ли что! — но все же заставила она его простоять на одном месте, и он не мог уйти, скрыться в какое-нибудь помещение, а кругом ходят дикари, и он не удержался:
— Мы же опоздаем, ты посмотри, сколько времени! — он отодвинул обшлаг плаща и пиджака и показал ей часы.
— Мы успеем, Петенька, успеем, здесь же рядом, — она отстранилась от него, окинула взглядом его фигуру. — Ох ты, как вырядился! Такой нарядный и такой сердитый!
— Какой есть, — глупо растерялся Петя, хотя ему польстило, что Лиза оценила его «взрослое» одеяние.
— Конечно, какой есть. По мне так очень неплох, — шепнула Лиза и добавила. — Ну, не сердись. Взгляни на меня хоть немножечко. Ну, пожалуйста! Я тебе совсем не нравлюсь?
— Почему? Нравишься, — ответил пойманный врасплох Петя, не мог же он сказать иное пришедшей к нему на свидание девушке, и посмотрел на нее: овальное, немного удлиненное и немного неправильное лицо, нос чуть крупнее, чем надо, челка на лоб, небольшие темные глаза с густыми ресницами смотрят на него преданно, а ниже лица высокая грудь, тонкая талия, длинные ноги…
Она взяла его под руку, прижалась к его плечу:
— Пойдем. Я тебе по дороге расскажу, почему я задержалась. Я, правда, не виновата, — они уже шли по переулку, остановились, пропуская поток машин по Петровке. — Я у Герца была. Но не трепалась, ты не думай. Там такой ужас!
Петя непонятно почему вдруг представил себе отца Герца в синей нижней рубашке, перетянутой подтяжками, ребенка в коляске и — Желватова. Ему стало жутковато. Пытаясь заслониться от этого видения, он сострил, как всегда неудачно:
— Герц ногами стекло разбил, пока на голове стоял.
— Фу, Петька, как тебе не стыдно! Там в самом деле ужас. Ты такого себе представить не можешь, уверяю тебя. Я дома вчера стихи написала, хотела Герцу показать. Ты зря усмехаешься. Нехорошо это. Представь себе, что кроме тебя есть еще и другие люди. Ты не обижайся, у Герца и в самом деле несчастье. Я там помогала. Пришлось «скорую» вызывать. Я потом и так еле вырвалась!.. Пойдем!
Поток машин кончился, и она быстро перевела Петю через Петровку. В начале улицы Москвина он приостановился и спросил растерянно, чтобы хоть что-нибудь спросить (предчувствие жгло его):
— Кому-нибудь с сердцем плохо стало?
— Ты что! Просто ужас. Желватов, наверно, с дружками портвейну нажрался, что-то под окном орал, а потом бульником пульнул Герцу в окно. Я там как раз сидела. Хорошо старик в этот момент над коляской склонился, а то убило бы маленького Сашку. Александру Борисовичу он затылок размозжил во всяком случае.
— Не может быть! — замер Петя.
— Правда. Я тебе позвонила, а Лина сказала, что ты уже ушел. Я «скорой» дождалась и на такси сюда. Врач сказал, что ничего, будет жить. Но все равно страшно. Столько крови было! Как у Марины Иванны: «Жизнь это место, где жить нельзя: еврейский квартал…»
— Не понимаю, — чувствуя, что его спину пронзил холодный ток, отозвавшийся в копчике, сказал Петя, но тихо, чтоб на них не оглядывались прохожие. — Почему он ребенка хотел убить?
— Да ничего он не хотел. Сволочь он. Еще, конечно, пьяная дурь. Так Герц считает. Ну, Герц — идеалист…
Холод и замирание были у Пети в груди. Неужели слова могут переходить в действие. Неужели в таком превращенном виде осуществился его сон про Желватова? Неужели надо было рассказать Герцу, что Юрка так неопределенно — «в воздух» — бросил? «Шугануть бы их, на куй, отсюда. Да чтоб залетали пархатые!..» — вспомнил Петя. Когда-то Желватов отогнал от него свою компанию, хотевшую побить Петю. Не мог он поэтому поверить, что Желватов и в самом деле такое сделает. Да и частица «бы» — «шугануть бы»! — вроде бы не предполагала действия. И похожий на Базарова Герц все равно посмеялся бы над его предупреждением. Опять «бы»! А вдруг не посмеялся бы?.. И он, запинаясь, рассказал Лизе об утреннем своем разговоре с Желва-товьгм. Ему хотелось, чтоб кто-то оправдал его, снял с души тяжесть вины. И Лиза это тут же поняла.
— Какой гад! Сволочь! — воскликнула она, блестя глазами в вечернем электрическом свете. — Какой гад! Ты же откуда мог знать, что он это сделает! Это никому бы в голову не пришло! Ты же не думал, что он такое может сотворить? Не терзайся!
— Разумеется, не думал, — искренно и облегченно ответил Петя, но вдруг отчетливо представил себе рыжего Коляню, жившего когда-то за забором в деревянном двухэтажном доме, стоявшем напротив Петиного, каменного пятиэтажного. У Коляни была страшная, старая мать, она ходила черноволосая, распатланная, нечесаная, в грязном платье и еще более грязном переднике, про нее рассказывали всякие страсти. Говорили даже, что она крадет маленьких детей и продает их на мыло. Поэтому Коляню тоже побаивались. Тогда, лет одиннадцать назад, Пете было шесть, Коляне четырнадцать, Володьке Метельскому девять, а остальным всем — как Пете: шесть или семь. Играли в «казаки-разбойники». Володька вытащил привезенный ему отцом из-за границы пистолетик, похожий на настоящий кольт. Все завидовали и просили поиграть. Володька давал каждому подержать, но не больше, чем на минуту. Коляня осмотрел кольт, вернул его Володьке, а минут через пять поделился с бывшим с ним в паре маленьким Петей: «Сейчас еще раз кольтяру попрошу — и через забор. А мамки моей он побоится»! — «Ага», — согласился Петя, не думая, что такое возможно в принципе. А Коляня так и сделал, как сказал. И Петя тогда долго мучился совестью, что не рассказал Володьке о готовящемся покушении на пистолетик, но потом забыл, а теперь вот вспомнил.
— Может, надо что-то сделать? — спросил он. — Как-то помочь? — хотелось казаться готовым на помощь человеком, да и искупить хоть чем свою невольную вину. — Давай поедем, вернемся, и ты поможешь. Я тоже, если надо, зайду.
