Впервые в жизни сильф видел такую картину: от основания до самых крыш недавно выстроенные высотные здания покрывались толстым слоем наледи, как карамели. Газовые фонари сияли в оплетке изо льда. Ажурные металлические скамейки походили на изящные хрустальные скульптуры. Деревья, в стволах которых только-только пошел первый сок, обледенели, промороженные до самой сердцевины. Слышно было, как их ветви звенят, словно колокольца, когда проходишь мимо.
Миновало уже несколько часов с начала природного катаклизма, и вот уже всё кругом застыло во льду.
Будто в фантазии сюрреалиста, город был весь покрыт ледяной глазурью, словно праздничный мятный пряник. Едва успевшие распуститься, схваченный внезапной стужей, глазированные цветы сливы были похожи на драгоценности.
Сам город казался стеклянным, серо-ледяным… слишком хрупким. Едва улавливал Серафим скованное дыхание полиса в трудном ледяном плену. И чудилось — одним неловким движением его возможно разбить, разбить вдребезги, как одну большую ледышку, как фигурное изваяние изо льда.
О Изначальный… такой Ледум — прекрасный, отчаянно беззащитный — сильф снова был готов любить.
Но страх останавливал порывы сердца. Город оказался столь многолик, и менял свои лица так часто, что доверять ему вновь было слишком рискованно. Тем не менее, Себастьян внутренне замирал от восторга, не в силах остаться равнодушным к открывающейся его взору какой-то откровенно пугающей, депрессивной красоте.
Страшная ледяная сказка, сон, который не исчезнет с рассветом. Даже если температура вернется к нормальным значениям, таять это странное чудо будет дня три-четыре, не меньше. Слишком много льда.
Сильф уже почти не чувствовал замерзших конечностей, когда за поворотом наконец показался нужный дом.
Ледум подозрительно затих, наблюдая. Себастьян тоже замедлил шаг, в ледяном безмолвии подходя всё ближе, и, наконец, дернул на себя обледенелую, примерзшую к проему дверь. Открыть ее удалось с трудом.
…Церковь встретила ювелира гробовым молчанием.
Неожиданно для самого сильфа, полное отсутствие звуков заставило насторожиться.
Это была отнюдь не та привычная тишина, исполненная сладостного, утешительного покоя. Церковь безмолвствовала, и в этом напряженном затишье Себастьян расслышал грохот надвигающейся бури.
Не видя дальнейшей нужды таиться, мужчина скоро взбежал по ступеням и, с замиранием сердца, настежь распахнул внутренние двери. Увиденное ошеломило, хоть подсознательно ювелир уже догадывался и мысленно готовил себя к тому, что может скрываться там.
Спутников наемника и след простыл — ни София, ни Стефан не стали дожидаться Себастьяна там, где он их оставил. Святой отец же был на своем месте, как и положено преданному работнику церкви. Мужчина полулежал у алтаря, в изнеможении прислонившись спиной к изножью, а на коленях его лежала раскрытая книга. Худощавая фигура священника выглядела пронзительно одинокой в огромном и совершенно пустом помещении для молений.
С первого взгляда, брошенного издалека, Себастьян понял, что наставник покинул его навсегда.
Сей факт не должен был ранить ювелира, ведь святой отец не просто исчез в небытии, а соединился наконец в своей любви с Изначальным. Именно ради этого сакрального мига он и жил, многие годы исполняя долг служения. Но почему-то сильф не сумел воспринять случившееся правильно, с требуемым спокойствием: вместо радости, предписанной Песнями, наемник ощутил только боль. Острую, поднимавшуюся из глубины души — боль новой невосполнимой потери.
Опять он должен терять, отпускать родных людей.
Сердце захолонуло.
…как если бы после многих часов бешеной, напряженной скачки, сразу же после крутого поворота — обрыв. И дальше ничего, пустота, бездна. И лошадь несется по инерции вперед, а в усталых руках нет больше силы, чтобы решительно дернуть поводья или хотя бы просто спрыгнуть, пытаясь спасти свою жизнь… Да и зачем?
Дом безвозвратно опустел, лишился всей своей теплоты. Дом превратился просто в здание, ничем не отличимое от других, от всех остальных. Дом его осиротел… целый мир осиротел. Душа сильфа застыла.
Несмотря на охватившие ювелира горькие чувства, он все же заставил себя подойти и, сняв шляпу, тщательно исследовать мертвое тело. Смерть наступила от огнестрельного ранения в область брюшной полости: кровавое пятно широко расползалось по белым с золотом одеждам. Сам выстрел, увы, оказался неточен. Выстрел был произведен нечисто, что обеспечило длительную и болезненную кончину. Так не стреляют профессионалы.
Нехорошая, дрянная смерть.
Однако ни страдание, ни страх не оставили печать на лице покойного. Оно выглядело таким же одухотворенным и светлым, как и при жизни. Глаза, хранившие прежде нездешнюю мудрость, были спокойно закрыты, черты лица расслаблены. Бескровные губы чуть тронула легкая улыбка.
Священник был убит недавно, не более двух, максимум трех часов назад, и от этого на душе становилось только хуже. Он опоздал совсем ненамного.
Но всё-таки опоздал.
Бессмысленность и несправедливость случившегося окончательно оглушили Себастьяна. Зачем? Во имя всего святого — зачем понадобилось делать это?! Чем мог помешать мирный человек, приверженец прежних духовных традиций, никогда не вмешивающийся в лицемерные и эгоистичные мирские дела?
Очевидно, болевой порог души был пройден, поскольку ювелир не ощущал более ничего. Он просто стоял и смотрел, не сходя с места, в некоем равнодушном отупении. Стоял и смотрел, как продолжает рушиться его мир, в котором, как казалось, уже нечему больше разрушиться. Мозг механически отмечал детали, которые не бросились поначалу в глаза: святой отец был облачен в старинную сутану — строгое длиннополое одеяние, которое не использовалось последними служителями старой Церкви в повседневной жизни. Священный белый цвет, отобранный у них лордами, — его одевали только однажды в жизни, и то не самостоятельно.
В сутане белого цвета, символизировавшей утраченную чистоту, в белоснежных праздничных гробах провожали в последний путь. Это означало только одно — каким-то мистическим образом священнослужитель заранее знал, что его ждет. Он сумел догадаться и осознанно не пожелал избегнуть, не стал противиться воле Изначального.
Себастьян наклонился и взял из начинавших коченеть рук мертвеца священную Белую Книгу, которая говорила, что смерти нет. Глаза безучастно пробежали по строкам — писание было раскрыто на Песни кротости и безмятежности, призывающей обуздать гнев и отказаться от возмездия обидчикам, пусть даже праведного. Ибо судить и выносить приговор дозволено только Изначальному.
Писание было до краев залито кровью.
«Остерегайтесь впасть в зависимость от пагубного желания мщенья. Месть равно обременительна для разума, духа и тела…» — испачканный темной кровью фрагмент, в который уперся указательный палец наставника, с трудом можно было разобрать. Но Себастьян знал эти строки наизусть, так же, как и все остальные стихи Песни кротости и безмятежности… да и других Песней Книги. Ох, он был великий теоретик истины.
