Вот только не знал он рыцаря, совсем не знал. Тот и думать не думал об отступлении и сдачи позиций.
«Пока не докажу, что за нападением на меня и за убийством фон Клаузевица стоит граф и его помощник фон Эдель, жить они мне спокойно не дадут. А когда придавлю фон Эделя, так и граф замолчит, спрячется в своём замке, а я уж тогда фон Эделя буду требовать на публичный суд. Интересно, граф за него вступиться или откажется? Чёртов Сыч, куда делся, он-то сейчас как раз и нужен, а пока надобно вернуться с победой и непотрёпанным войском. Обязательно вернуться с победой. Как говорил старый епископ: «Дары дарить и руки целовать всегда будут тому, кто побеждает».
Так размышляя, он сел на коня и поехал в Эшбахт.
И дома его ничего хорошего не ждало. Приехал, а жена в слезах — на как беременна стала, так всё время плакала. Монахиня — та вообще после смерти отца Теодора тоже не унималась от рыданий. А ему не до бабьих слёз, ему и без них невесело, так жена стала его упрекать, что он жестокосерден.
Лишь Бригитт улыбалась ему, кланялась, но Волков уже стал её улыбочки понимать, видел, что улыбается она через злость. Опять бабы глупые в его отсутствие грызлись. Дома такой дух нехороший, что хоть порог не переступай. Он тайно звал Марию кухарку, чтобы узнать, что тут происходило, так та сказала, что госпожа Эшбахт за столом стала упрекать госпожу Ланге, что та недостаточно почтительна к ней. А та сказала ей что-то, отчего госпожа фон Эшбахт убежала к себе в покои, рыдая. Монахиня стала госпоже Ланге выговаривать за грубость, так госпожа Ланге сказал, что надаёт строй дуре пощёчин, коли та будет ещё не в свои распри встревать.
Волков морщился, уже и не рад был, что заставил Марию всё ему рассказывать. Потом поел на скорую руку и, хоть день уже шёл к вечеру, решил ехать за реку. В милое для сердца место, в полк. Туда, где нет всяких хитрецов-политиков, нет женских слёз и раздоров. Где всё всегда ясно, где всякое спорное дело решает корпорация, а когда и она не может разрешить противоречие, всегда для такого найдётся острое железо и честный поединок.
Только вот не успел он уехать, прискакал гонец от Кёршнера с письмом; кажется, послал купец сразу следом за кавалером, а в письме том было:
«Дорогой родственник, поговорил я только что с названым вам ранее человеком и не пожалел о том, что заплатил ему денег.
Думаю, что вам о том надобно знать пренепременно. А человек тот сказал, что пришло от герцога в город соизволение: собирать от города ополчение в три сотни добрых людей и сто арбалетчиков к ним. Также велено окрестным сеньорам собрать один баннер и быть конно, людно и оружно к назначенному сроку. Говорил он и о том, что из Вильбурга в город к нам скоро пойдут люди герцога, сколько — не ясно, но поведёт их граф фон Мален».
Волков хмыкнул:
«Неужто сам поведёт? Надобно узнать, при каких делах был он, в каких компаниях участвовал».
И продолжил читать.
«Никто не знает, куда пойдут войной, но все думают, что на вас. А добрые люди в городе воевать вас не желают. Говорят, что командир вы премного опытный, графу нечета, и людишки ваши против людей городских много злее будут. Говорят, что зла на вас не имеют, а коли герцог, граф да сеньоры с округи хотят вас повоевать, так пусть сами и воюют.
Вот и весь сказ, дело кажется недобрым для вас. Но зато, думаю, что обрели мы себе друга хорошего за малую цену
Родственник ваш Дитмар Кёршнер».
Опять, опять молиться нужно за душу отца Теодора, опять щедрость купца помогала ему. А ведь бургомистр, подлец, знал, что граф поехал к курфюрсту просить войско. И совет знал. Поэтому и тянули с решением. Впрочем, их можно понять. Выделят они серебро, начнут дорогу делать, а тут придёт граф с людьми герцога, да разобьёт свирепого господина фон Эшбахта, убьёт его, в плен возьмёт, или тот сбежит, а с делом тогда как быть? Строить дорогу или бросить строительство? Нового господина ждать? Нет, не рискнут эти прожжённые дельцы городской казной, пока не будет ясности. И он, Волков, должен им эту ясность дать. Но как? Разбить в пух и прах людей курфюрста вместе с графом и сеньорами? Герцог пока что просто зол, а тут и вовсе рассвирепеет. Тогда горожане могут и бросить дело. Нет, так не пойдёт. Волков понимал, что, как и в первый раз, лучше дело разрешить без железа. А раз без железа — значит, серебром.
«А граф, ты погляди на него, сам решился воевать. Не испугался. Нет, не ужиться мне с ним этих местах. Не ужиться».
Теперь ещё тяжелее ему было. Но, как ни странно, чувствовал он себя спокойнее, чем утром у бургомистра. Просто потому, что дело стало ясным.
А ещё потому, что капитан-лейтенант Карл Брюнхвальд никогда не врал ему. Раз сказал, что будет солдат гонять с утра и до вечера, так и гонял из построения в построение с перерывами лишь на хлеб и на сон. Пощады и отдыха сам не ведал и другим не давал. А тем солдатам, кто башмаки стоптал, так тому обещал из личных средств купить.
Волков приехал в лагерь уже перед сумерками. А на вытоптанном пустыре ни репейника, ни лопуха. Только злые и усталые солдаты в полной броне и с оружием, выполняют команды. Барабанщики с трубачами и те устали. Офицеры хмуры, сержанты охрипли. Но никто никуда не расходится, хоть повара уже приходили и говорили, что ужин стынет.
— Барабанщики, играть «Свободный шаг». Трубачи играйте «Пики поднять», «Пики направо» и «Атака с правого фланга», — кричал Брюнхвальд со своего холма.
— Полковник! — окликнул Волкова Роха, когда тот проезжал мимо его стрелков.
Кавалер остановил коня. Роха подъехал и зашептал:
— Угомони его уже, люди с ног валяться. У меня уже и конь устал тут с утра танцевать. Лучше бы пострелять побольше дал. А ещё по утру двоих не досчитались: дезертировали, а ещё шесть человек больными сказались. Врут, конечно, но я их понимаю. Если Брюнхвальд и дальше так будет измываться, так все больными притворяться начнут.
Волков только улыбался. Годы шли, а в солдатах ничего не менялось. Всё так же солдаты не хотели тренироваться, всё так же злились на офицеров, что думали их учить. А потом, с кровью на зубах, с удивлением спрашивали: отчего же их горцы проклятые всегда бьют, отчего же ландскнехты их всегда одолевают. Да потому что вам, дуракам, лень учиться было. Потому что слаженность горцев — это годы, проведённые в строю, а ландскнехты так стойки и упорны, потому что стояли в строю плечом к плечу многими месяцами.
Он похлопал Роху по плечу, но ничего ему не сказал, а поехал к Карлу на холм.
Ехал, а сам думал о том, что всю свою жизнь, с самого молодого возраста, мечтал выбраться из солдат. Вылезти из осточертевших ему лагерей. Убраться подальше от солдатских палаток со вшивыми тюфяками, от этих чёрных огромных ротных котлов. От побудок под трубу, от холода, от сырости, от плохой еды, от сержантской ругани, от офицерского воровства.
А как выбрался, так оказалось, что самое спокойное место для него — солдатский лагерь. Не постель жены, не постель красавицы, не отличный стол и не куча слуг. Только солдатский лагерь даёт ему тёплое чувство спокойствия. А все честные люди — то офицеры или бывшие ландскнехты. Вовсе не богатые горожане или земельная знать, а именно нищее офицеры и увечные старые ландскнехты для него и были честными людьми.
