В общежитии трудно держаться особняком, и если Свешниковы никого пока не ждали к себе, то скоро оказались приглашены сами. Дмитрий Алексеевич, поколебавшись, идти ли (разве мог кто-нибудь принудить его, свободного теперь человека?), всё же не посмел отказаться, да ему и любопытно было. Званы же они с Раисой были — к Литвиновым.
Посиделки в вестибюле и посиделки в комнате пока ещё не могли, на взгляд Дмитрия Алексеевича, разниться между собою, разве что — исключением каких-то лишних слушателей; не верилось, чтобы за прожитое здесь ничтожное время кому-то удалось бы выделить — нелишних, найдя с ними общие темы. Скорее всего, и нынешней беседе предстояло плескаться в пределах начальных биографий с отступлениями в сторону устройства детей, преодолённых трудностей карьеры — и преувеличения заслуг. Нечто в этом роде он уже выслушал от каждого на общих сходках и теперь готовился к тому же, но в более пространном изложении; словом, он предвидел скучный вечер и подумывал, не воодушевиться ли заранее стаканчиком водки, чтобы и дамы стали милее, и умнее — мужи.
С водкой не получилось из-за невозможности улизнуть в магазин в одиночку. Туда пришлось отправиться вместе с Раисой — тоже за бутылкой, только иной строгости: не с пустыми же руками являться на… теперь он назвал это вечеринкой. В Москве случайный знакомый просвещал его: в Германии найдётся вино и за две марки, и за одну, но то, что можно пить без ущерба для достоинства, должно стоить дороже по меньшей мере четырёх. Перед прилавком глаза Дмитрия Алексеевича разбежались из-за обилия незнакомых названий, и он уже собрался было взять что-нибудь наугад, как всё же углядел знакомое слово; бутылка бордосского вина стоила как раз пятёрку, и он не понимал, дорого это для него или нет, смущаясь и переводом цены в рубли, и тем, что может вот так, запросто покупать бордо или бургундское, этакие атрибуты сладкой жизни, известные по переводным романам. «Вот за этим я и ехал?» — посмеялся он, соглашаясь, что и за этим тоже.
Из других гостей у Литвиновых был только Бецалин. «Вот, значит, какой предлагается альянс, — подумал Дмитрий Алексеевич. — Инженеров с матерью-одиночкой побоку, прораба с шофёром — тем более. Посмотрим, что за элита — оставшиеся». Прорабом он назвал человека, представившегося директором стройтреста, шофёром — того, кто будто бы командовал большой автобазой; его уже мало забавлял разгаданный с самого начала маскарад. Потеряв интерес к разоблачениям, Дмитрий Алексеевич, однако, то и дело вспоминал читанный в отрочестве английский роман, в котором контрразведчик искал шпиона в маленьком городке, населённом рабочими военного завода. Тому либо повезло, либо помогла интуиция, только он сразу попал в нужный круг, где все оказались не теми, за кого себя выдавали — не только шпионами всё ж, — но были так активны, что герою быстро удалось вычислить, кто есть кто. Свешников не надеялся, что добьётся таких же успехов, оттого что в его случае действующим лицам как раз действовать и было заказано, и афиша с расписанием ролей могла зря провисеть до конца сезона.
— Господа отдыхающие, — поклонился из своего угла Бецалин.
— Всё хочу спросить, где вы достали путёвку, — поинтересовался Свешников.
— Вы уже забыли, как это делалось?
— Как сказала одна актриса епископу.
— Что-то в этом роде. Но мне, видимо, повезло чисто случайно. Кто-то ведь выигрывает и в лотерее. Знаете, я иногда думаю: лучше бы уж — в лотерее.
— Неужто успели так соскучиться?
— Не успел. Но — предвижу. Новизна испарится, придётся сравнивать, вспоминать. Не знаю, в чью пользу выйдет. Львов — это, что ни говори, не Чебоксары.
— Не Чебоксары, — согласился Свешников. — Лемберг, если я не ошибаюсь.
— Надо же что вспомнили!
— Красивый город. И девушки хороши как нигде.
— Смешение рас, — объяснил Бецалин. — Мадьяры, поляки, хохлы и прочие греки.
— Как у нас здесь, — сказала Алла. — Кто только не едет под видом евреев.
— Вроде меня, — помог ей Дмитрий Алексеевич.
— Да нет, — смешалась она. — Я сказала: под видом. Вы-то не прикидываетесь.
— Как вы любите уводить разговор! — всплеснул руками Бецалин. — Едва мы начали…
—.. говорить о прекрасном, — подсказал Свешников.
— Дмитрий Алексеевич прав: во Львове — как нигде. Вы согласны, Алла?
Литвиновы, однако, во Львове не бывали, больше того, выяснилось, что и они, и Бецалин только и видели на свете, каждый, что свой родной город, черноморские курорты да Москву, то есть, на вкус Свешникова, почти ничего и не видели; на этом фоне сам он выглядел бывалым землепроходцем. Озадаченный такой нелюбозна-тельностью, он неуверенно пробормотал, что не всё потеряно и у них многое впереди — и Ленинград, и Памир, и тот же Львов, и Киев.
— Ну, поезд ушёл, — махнул рукой Литвинов. — Не ездить же в Союз туристом!
— Не зарекайтесь, — проговорил Дмитрий Алексеевич. — Мало ли что нам с вами заблагорассудится — недаром Альберт упомянул лотерею. В Германии, конечно, другие соблазны, можно повидать мировые столицы — это была несбыточная мечта! Повидаете — и это-то запомнится навсегда. Сказано же: Париж — праздник, который всегда с тобой.
— Для кого праздник, а…
— А как назвать то, где протекали будни? Которые всегда с тобой.
— Эх, не вышло из вас законченных патриотов, — заметил Бецалин. — Недовоспитали.
— К счастью, — произнёс Свешников, припомнив два случая, очевидцем которых был несколько лет назад. — Я помню чудовищные образцы.
Первая из его историй была о молодой женщине, в середине пятидесятых направленной в недолгую, на пару недель, командировку в Будапешт; она рыдала, не стесняясь слёз: «Не могу оставить Родину» (с прописной буквы, это слышалось отчётливо). Героиня второй истории, случившейся много лет спустя, попала в чужие пределы уже по своей воле, с экскурсией, — Свешников не помнил, в какую из социалистических, конечно, стран, для него это не имело значения, как не имело значения и для самой путешественницы: важно было лишь, что — за границу, в города, которых тогда почти никто не видел даже в кино. Она осталась недовольна поездкой: вернувшись, искренне возмущалась тем, что у туристов не было времени для общения с другими советскими группами.
— Плохо было организовано, — пожал плечами Литвинов.
— Видимо, я невнятно выразился, — поскучнев, произнёс Дмитрий Алексеевич. — Разве не смешно — нет, не чудовищно ли, что человек раз в жизни вырвался в тридевятое царство — и вовсе не проглядывает все глаза на чудеса света, а хочет попасть там на профсоюзное собрание родных трудящихся, которых и так видит четыреста дней в году?
Сам он тем более не понимал этого, что, никогда до эмиграции не пересекая границу, подозревал за этой чертою умножение и усугубление того удовольствия, за которым ежегодно ездил на балтийские берега (видимо, поэтому самым сильным впечатлением первых дней в Германии стало для него отсутствие потрясения — он всего лишь увидел то, чего ждал). Он-то не променял бы возможность осмотреть лишний дворец, храм или старинный квартал на сомнительную встречу не только с безликими соотечественниками, но и вообще с кем бы то ни было. Уже зная по опыту, что никогда не сможет ни насмотреться, ни надышаться, Дмитрий Алексеевич в прежние годы, бродя по приютившему его на время каникул городку — неважно, Пярну, Паланге или Майори, — неизменно бывал сосредоточен на своём пребывании там, упиваясь каждой минутой и постоянно напоминая себе: ты идешь не по Клязьме или Малаховке, а по латышской, литовской, эстонской земле, так не отвлекайся на пустое, ведь ни моря, ни готики, ни такой вот башенки над деревянной дачей, ни мощёного тротуара на травяной улице, ни белки на заборе тебе не увидеть в ближайшие одиннадцать месяцев, как и не услышать органа в соборе — так вкушай же. И он — вкушал.
