— Миша, откупори же наконец, — распорядилась Алла.
Описывать стол здесь не имеет смысла — после всех пиров, знакомых нам по русской литературе, его можно вообще не принимать всерьёз, потому что вместо поросят с кашей, метровых осетров, расстегаев, буженины, солянки, блинов с икрой или просто малосольных огурчиков и селёдки с отварной картошкой на нём расположились всего лишь сласти и выпечка из супермаркета.
— Борде… а… — с трудом начал читать этикетку Литвинов.
— Не то, что вы подумали, — не сдержал улыбки Свешников. — Бордо.
— О! Послушайте, а не безнравственно ли получать пособие и покупать на него бордо?
— Не смущайтесь: здесь это, оказывается, вовсе не роскошь.
— По-моему, безнравственно уже само по себе получение пособия, — возразила мужу Алла. — Что же, мы так и будем ходить за этими подачками?
— А за пенсией в России вы не ходили? — фыркнула Раиса. — И на что вы рассчитывали здесь — неужели на работу? В нашем возрасте?
— Насчёт подачек вы, Алла, не совсем правы, — поддержал Бецалин. — И вы, и мы — пострадавшая сторона. А они — они проиграли войну…
— Вот уж не игра была. Нои выиграли — не вы.
Литвинов неожиданно запротестовал:
— Прошу вас, прошу: оставим международное положение в покое. Дома мы с коллегами, собираясь за столом, тоже первым делом заявляли: ни слова о работе. В конце концов, и нам с вами есть о чём поговорить после всех перипетий прошедшей недели. Оставим наши споры в той стране, а сейчас — я наливаю. Знаменательный, между прочим, момент: первая выпивка на чужой земле.
— Неужели до сих пор не причастились? — не поверил Бецалин.
— В коллективе — нет.
— Где-где? У капиталистов, видите ли, отсутствует такое понятие.
Алла хихикнула, а её муж равнодушно согласился: в компании так в компании, как угодно, это дела не меняет.
— Да, гос-по-дин Литвинов, придётся вам отвыкать от большевистского языка.
Отвыкать от него, однако, нужно было не одному только Литвинову: все соседи по хайму ещё недавно говорили на том же наречии, и сознание было под стать, в новой же обстановке многие чувствовали неловкость, пользуясь старым словарём — например, обращением «товарищ», — и на чужой земле не только старались говорить аккуратно, но и ловили друг друга на советских словечках, как на чём-то постыдном. Сейчас каждый заметил, как, не ответив, смутился Михаил Борисович — хотя и не из-за чего было, не уличили же его в бессовестном поступке; всё-таки он постарался сделать вид, что не заметил реплики, и немедленно щегольнул новейшим, но уже и сейчас понятным, немецким словом, удобно назвав общежитие хаймом.
— Кстати, — вспомнил он. — Вот информация для размышления: в городе, куда нас повезут, есть три хайма. Разного, говорят, качества, очень разного. Наша с вами актуальная задача ясна: постараться попасть в лучший. Но как узнать — в который?
— О, вы уже знаете, куда повезут, — нарочито грустно проговорил Бецалин, не спрашивая, а утверждая. — Интересно, где вы это слышали. Вот у меня совсем нет чутья.
— Бедный доктор, вы перепутали органы чувств.
— Но они жизненно необходимы — и те и другие. Я ручаюсь.
— Подождите, я сказал не всё. Доподлинно известно — не спрашивайте откуда, что распределение по общежитиям во многом зависит от нашей милой комендантши. Так что с ней есть смысл поговорить. Вручить, например, коробку конфет. Правда, сначала…
— Сначала надо увидеть все три общежития своими глазами, — решительно закончила за него Раиса. — Чутьём тут не обойтись. Хорошо бы послать кого-нибудь на разведку.
Ей немедленно и наперебой возразили: на вкус и на цвет товарищей нет, и от разведчика не будет толку, оттого что одному понравится одно, а другому — даже и не другое, а вовсе ничего не понравится, и, значит, если ехать, то всем вместе. Билеты между тем стоили недёшево, так что в конце концов решено было отправить одних мужчин, по одному представителю от семьи.
— А нельзя ли сэкономить ещё больше и узнать нужное, не выходя из комнаты? — с небрежным видом спросил Свешников. — Мы постоянно упускаем из виду, что наш уважаемый Альберт Михайлович — биоэнергетик высшей категории…
— Международной. И — биоэнерготерапевт.
— Виноват. Тем более вы наверняка способны извлечь из потока международной энергии что-нибудь общественно-полезное.
— Я же подчеркнул: терапевт. Не ясновидящий. Если, типун мне на язык, заболеете — вот тогда присылайте за мной. Чем смогу — помогу, а большее мне не по плечу, с энергией у меня отношения далеко не те, что вы думаете.
Говоря это, Бецалин уставился на валяющийся под окном ржавый железный диск размером с блюдце — то ли меньший блин штанги, то ли гирю рыночных весов.
— Это было тут всегда, — развела руками Алла, забывшая выбросить этот хлам.
— То, что нужно, — определил Бецалин. — Это — кстати, к слову об энергии. Я покажу, с вашего позволения, небольшой школьный опыт. Или — трюк, как хотите… Извиняюсь перед женщинами: мне придётся раздеться до пояса. Как на приёме у настоящего терапевта.
Раиса пожала плечами, и он, поняв это как знак согласия и быстро встав, снял рубашку. Приложив диск чуть ниже плеча, почти вертикально, он отнял руку — тяжёлая железка удержалась, переместил её к середине груди — она словно прилипла и там.
— Дайте-ка и я попробую, — попросил Свешников.
— Смотрите, ноги не отшибите. Да можете не раздеваться, это всё равно.
Дмитрий Алексеевич попытался приладить диск на себе — и тот грохнулся на пол.
— Фокус не удался, — засмеялся Бецалин. — С мировой энергией обстоит не так просто. Честно говоря, я тут ничего не могу объяснить. Умею — и всё.
— Этот аттракцион как-то связан с вашим… врачеванием? — поинтересовалась Раиса.
— Понятия не имею. И тут не помогут ни Эйнштейн, ни израильский кнессет. Для меня и лечение — загадка. Как я получаю энергию, как отдаю — все объяснения антинаучны.
— Вот-вот, антинаучно, — проворчал Литвинов. — Раз вы и сами признаёте, то это…
— Снова — безнравственно? Ну, я себя не навязываю. Люди просят — я им помогаю. Жаль, сейчас нельзя привести живой пример.
— Ваших старых клиентов, надо понимать, успешно похоронили, — перевёл на понятный язык Свешников, — а новых живых ещё поди найди.
— Именно, именно! — хохоча, согласился Бецалин. — Дмитрий, дорогой, вы будете моим первым пациентом в Германии.
Подождав, пока оживление утихнет, Дмитрий Алексеевич снова обратился к Бецалину:
— У меня, к слову, возник неприлично серьёзный вопрос, который сейчас обсуждать скучно, а задать надо, пока помню. Жаль будет, если пропадёт. За ответом же, если позволите, я могу прийти и в другой раз. Меня вот что заинтересовало: больной приходит к вам, к врачу, вы видите его состояние и представляете, как будет развиваться недуг, назначаете процедуры, уколы, сопровождая это магическими пассами — так вот, делаете ли вы это даже и в тяжёлых случаях спокойно, равнодушно, как, например, маляр красит сарай, не представляя себе будущую замечательную усадьбу, в строительство которой вносит свою лепту, а только видя квадратные метры досок, по которым надо поводить кистью, или же вы, решая, что внушить жертве, какое лечение назначить да и назначать ли, не упиваетесь ли при этом своею властью над беззащитным существом?
