Также и случайному человеку трудно затеряться среди надолго собранных в одном месте чужих. Он непременно чем-нибудь себя выдаст, и на этот случай ему стоило бы заранее заготавливать в своё оправдание впечатляющую легенду; подлинным же историям верят не всегда.
У Свешникова и в мыслях не было выдумывать для пересказа безопасные подробности своего жития: он предпочёл бы, верно, отвечать на вопросы, а не исповедоваться по вдохновению. Но если сам он и не привык делиться переживаниями, то у другой стороны, в новом его окружении, нашлось предостаточно любопытных, готовых вникнуть в недосказанное, иными словами — разоблачить.
Разоблачить — иной внимательный к слову читатель может вообразить, будто речь идёт о разгоне облаков перед воздушным парадом, чтобы были солнце, день чудесный; в незабытом же ещё советском толковании это значило как раз обратное: нагнав тучи, в новом сумраке предъявить миру (для пользы дела кое-что и присочинив) таимые ближним дурные черты и помыслы, а заодно — и прочее таимое, которое будто бы никак не может быть чистым. Свешников и без принуждения мог бы выложить перед пытливым людом то, что знал о себе, — ему, казалось, нечего было скрывать, — но, успев наслушаться советов помалкивать (особенно о своих планах устройства на чужой земле), счёл благоразумным внять им. Доброжелатели могли иметь здесь особую корысть: указывая на промахи ближних, они рассчитывали на немедленные поощрения — то на лучшую комнату в хайме, то на лучшие курсы немецкого, потом — на лучшую и в лучшем месте квартиру, потом… Он не представлял себе, какие баллы, зачем и за что можно набрать в этой игре — и нужно ли набирать. Он теперь и в самом деле молчал о своих намерениях — не потому, что убоялся доносительства, а из-за неимения оных. Если ему и нашлось бы что скрывать, так это отношения с Марией — и то до поры до времени, пока не дозволено будет объявить во всеуслышание: вот жена моя.
Не ведая, пошли ли уже о них слухи, он только надеялся, что молва не связывает его также и с Раисой; собственно, одно это и было бы скандалом: прослыть мужем собственной жены — при живой любовнице. Пока что оба супруга скромно демонстрировали независимость друг от друга: жильцы разных подъездов, они встречались лишь случайно, не заводя при этом долгих бесед, и даже на курсы ходили порознь, хотя и в одну группу: Раиса предпочитала трамвай, а Дмитрий Алексеевич — пешую прогулку через парк, где утром вместо праздной публики попадались одни торопящиеся на работу или занятия велосипедисты. Завидуя им, Свешников и сам подумывал купить со временем велосипед.
Соседи по хайму постепенно все обзавелись своим транспортом, правда, не двух-, а четырёхколёсным. Свешников оказался, пожалуй, единственным из мужчин, даже не приценившимся к какому-нибудь автомобилю. Всем им, получателям пособия, разрешалось иметь лишь подержанные машины: подразумевалось, что у этих людей не должно водиться денег — иначе зачем бы они претендовали на государственную помощь? Впрочем, в западных землях, им не позволили бы и такой малости, но распределённым в бывшую ГДР повезло хотя бы в этом одном — слабое, однако же, утешение. Нужные для покупки две-три тысячи марок нашлись у всех — кроме Дмитрия Алексеевича, не продавшего перед отъездом из России ни машины (которую проел задолго до отъезда), ни дачи (которой никогда не было), ни квартиры (не сумев убедить Раису).
— Ну что ты получишь за свою хрущобу? — резонно усомнилась она.
— Немного, — согласился он, — но получу. Нельзя же ехать в чужую страну без копейки.
— Другие — едут.
Теперь усомнился он, не знавший таких «других»:
— Бросив квартиры?
— Есть варианты.
И она изложила — свой: обменять их жильё — «двушку» в скромной пятиэтажке, но у метро, и однокомнатную квартиру в приличном доме, но едва ли не за городом, — на добротную двухкомнатную в хорошем районе — прописав в ней Алика; позже, когда бы тот собрался в Германию, её можно было бы продать выгоднее, чем нынешние две — сейчас.
— Деньги нужнее сегодня, на первых порах, — напомнил он.
— Мы ж её сдадим.
Было похоже, что Раиса уже рассчитала всё до мелочей. Эта её способность — или наклонность? — была хорошо известна Дмитрию Алексеевичу.
— И Алик станет на это жить, — вывел он.
— А на что ещё? По крайней мере — пока не кончит институт.
— Пусть сдаёт маленькую, а мою продадим, — предложил он вариант, но Раису не устраивали половинчатые решения.
Не будучи хозяином положения, Свешников не смел спорить: инакомыслие было наказуемо и здесь; если только он действительно хотел попасть в Германию, то перечить Раисе не следовало. Она так прямо и сказала, что никого ни к чему не принуждает и он волен оставаться в совковой Москве и там торговать своей квартирой направо и налево. Тогда-то Дмитрий Алексеевич наконец понял, как остро ему хочется уехать.
«Если будешь хорошо себя вести, мама сходит с тобой в зоопарк», — посмеялся он, удивляясь себе, готовому угождать Раисе, — и в то же время прекрасно зная, что это удивление разыграно на пустом месте и что он никогда не стал бы ни заискивать перед этой ненастоящей — оставленной или оставившей его женой, ни поступаться ради неё привычками, а то и убежденьями; при этом он считал справедливым оставить квартиру в пользование пасынку, хотя и обидно было уезжать без копейки на устройство. С другой стороны, считал он, этих денег не будет, но их и не было, и, выходит, он ничего не теряет: в конце концов, оставляет большее — не поддающееся оценке.
Узнай кто-нибудь о таких его мыслях, Дмитрия Алексеевича и самого могли бы причислить к городским сумасшедшим. Вопрос был — какого города.
Как мы согласились в начале главы, он должен был бы выглядеть уродом в большой семье — и выглядел, прежде всего, из-за того, что из блестящей столицы государства без малейшего принуждения переселился в сонную провинцию, неважно, что иноземную. Вдобавок, он был единственным в общежитии (или во всех трёх общежитиях) русским. И наконец, он был читателем, но товарищи по этому счастью или хотя бы достойные соперники ему что-то не встречались, за исключением, пожалуй, четы Александровых; остальные исповедовали музыку.
Городу принадлежали опера, большой концертный зал и симфонический оркестр, к выступлениям которого Дмитрий Алексеевич поначалу относился равнодушно из-за сковавшей его в первые германские недели странной заторможенности, а потом всё-таки понял, что иной пищи тут не найти.
За несколько дней до концерта он вдруг увидел на афишной тумбе самодельный плакатик «Nazi, go home» и подивился: какие, откуда здесь нацисты? Он посчитал призыв детской шуткой, но плакатик повторился на другой улице, на фонарном столбе, потом стали попадаться ещё и ещё, один за другим, по всему городу. Мария наконец разъяснила:
— Наци из Лейпцига приедут бить наших панков.
Почему и зачем, осталось неясным, но Свешников поленился расспросить; с Марией он мог поговорить о вещах и поинтереснее, а обстановка фойе концертного зала, куда они сейчас входили, и подавно располагала к другим темам.
