Не строивший предположений, Дмитрий Алексеевич не представлял себе, что за публику предстоит тут увидеть, и лишь позже понял, что — подобную консерваторской в Москве. Он, собственно, не знал и ту, не имел обыкновения присматриваться к её лицам и нарядам, так что не узнавал даже завсегдатаев, которых наверняка было большинство, — не успевал всмотреться, непременно и немедленно встречая какую-нибудь знакомую пару, почти всякий раз другую, оттого что все они тоже, как и он сам, ходили туда не слишком часто, а по выбору и настроению; повстречав же, он и вовсе переставал обращать внимание на посторонних. Беседы тогда заводились не о музыке, разумеется, оттого что бесполезно описывать её словами, но и не о политике или происшествиях, а чаще об иных искусствах. Он мог бы ходить в консерваторию, словно в клуб, только ради этого.
К удивлению, в преддверии зала, а через минуту — и в нём самом, Дмитрию Алексеевичу бросилось в глаза множество знакомыхлиц; ему показалось, что здесь собралась добрая половина обитателей общежития, во всяком случае — почти все женщины. Первой, ещё в гардеробе, он увидел Беллу, соседку Литвинова, но пока раздумывал, подойти ли, чтобы представить её Марии, та поспешила прочь, быть может — догонять мужа, а Свешников некстати вспомнил, как недавно болтал с нею о стране, в которую они попали, и о странах, ещё невиданных; он размечтался о Больших бульварах, Сакре-Кёр и, наконец, о Лувре, и тогда Белла, когда-то побывавшая во Франции по служебным делам, попыталась утешить: «В Лувре ведь ничего нет, одни картины».
Звонок избавил от дальнейших колебаний, позволив раскланиваться издали, лишь привстав со своего кресла. В антракте же их — Дмитрия Алексеевича и Марии — вниманием завладел Захар Ильич. Свешников видел его на улице, в пальто и зимней шапке, но сегодня, в одежде другого рода, это и человек был будто бы другой. На нём были пусть и коричневый, но ладно сидящий костюм, лакированные туфли и галстук-бабочка, а густые для его возраста волосы он зачесал на пробор.
— Вы у меня прямо юноши, — похвалила Мария. — Два седых волоса на двоих!
— Сам не понимаю, как меня угораздило остаться гнедым, — развёл руками Захар Ильич.
— Краситесь.
— Как вы могли заподозрить? Просто собачка влияет.
— Обычно собачки всего лишь влияют хвостиком, — без улыбки напомнил Свешников.
Потом они сидели в разных концах зала, Захар Ильич — где-то далеко, и Дмитрий Алексеевич всё беспокоился, не нужно ли подождать его после концерта, объяснить обратную дорогу, — но нет, тот больше не появился.
Выходили потом почему-то через боковые двери, в тёмный сквер; лишь в отдалении через ветви просвечивали скупые огни безлюдной площади. Свешников не всматривался, но всё же заметил, как на дальней её стороне вдруг мелькнула какая-то быстрая тень, и тотчас туда бросился человек от концертного зала, показалось даже — из вереницы выходящих зрителей. За ним объявились и другие, доселе невидимые: заметались по площади кто наперерез, кто вдогонку, а кто прочь, все — молча, и на перекрёстке сгустилась неплотная группка. Было видно, как странно дёргаются составившие её силуэты — словно выполняют физкультурные упражнения; в этом вовсе не угадывалась драка. Она происходила в неправдоподобной тишине, в которой, впрочем, Дмитрий Алексеевич готов был винить один лишь собственный слух, всё ещё настроенный на симфоническую музыку и закрытый для всего остального. Этого остального он так и не дождался: побоище не успело толком начаться, противники только примерялись друг к другу, а изо всех сходящихся на площади улиц уже выкатились зелёные полицейские автобусики. Группка, увеличившаяся было за счёт людей в форме, неожиданно растаяла: действующие лица поспешно набились в машины, и те смирной цепочкой втянулись в темноту.
— Это и есть?.. — начал спрашивать Дмитрий Алексеевич.
— Гости из Лейпцига.
— Хозяева, похоже, караулили за углом, ждали, когда будет можно вмешаться.
— Разыграли как по нотам.
— По нотам? Это естественно: мы шли как раз с концерта.
* * *
Футбол вблизи, с искажёнными лицами игроков во весь экран, и футбол издали, с последнего ряда трибун, — суть разные вещи, и зрители у них — разные. Примерно то же Дмитрий Алексеевич мог теперь сказать о заграничном мире: замечательный вид из России, в котором даже невооружённым глазом хорошо различались соблазнительные автомобильчики, готические соборы да огни на Таймс-сквер (но только не крошечные человеческие фигурки), этот вид его больше не устраивал, однако и наблюдение чужих лиц в такой близости, что стали видны поры кожи, тоже пока не давало представления о стране. Он искал для себя третью версию, но не мог никого расспросить о важных обстоятельствах жизни, поболтать ни с кем из местных жителей, только — с Клемке, хорошо говорившей по-русски, но державшейся перед обитателями хайма, как пастух перед стадом, смешно подчёркивая дистанцию, и все разговоры сводившей к теме счастья, какое должны испытать приезжие, приобщившись к немецкой культуре. Свешников без успеха пытался внушить ей, что и местному населению нелишне перенять кое-что у эмигрантов.
— Мы приехали не с пустыми руками, — напомнил он однажды. — Пользуйтесь случаем.
— Вы приехали получать социальную помощь, — попрекнула Клемке.
— Ну-ну-ну, — чтобы вовремя остановить её, пока не сказала лишнего, он даже выставил вперёд ладони. — О том, почему и для чего я очутился здесь, знает германское правительство, и этого достаточно. Что толку нам с вами обсуждать давно решённые вопросы?
Ходили слухи, что в советские времена она сотрудничала со Штази, и Свешников, обычно слухам не доверявший, всё же старался не касаться с нею острых тем и уж тем более уходил от споров, которые, однако, вдруг возникали даже на самом, казалось бы, бесплодном месте. Вот и сегодня началось с пустячных материй. Повстречав Клемке во дворе, Дмитрий Алексеевич только бросил, ещё на ходу, замечание о погоде — и вынужден был остановиться, чтобы выслушать в ответ воспоминания о некогда пережитой ею страшной русской зиме, а тогда же, заодно, и попросить содействия.
— Нам задают на дом очень много уроков… — начал он, имея в виду языковые курсы.
— Тем скорее вы научитесь говорить по-немецки.
— Согласен. Я не о том. Нам очень много задают на дом, где мы занимаемся при плохом свете и портим глаза.
Комнаты общежития освещались скудно, в то время как в подвале гостиницы, Свешников видел, в изобилии хранились настольные лампы (он чувствовал неловкость из-за того, что у него самого висел над столом удобный светильник, а Раисе приходилось довольствоваться одинокой трубкой дневного света под потолком).
— Многие из нас немолоды, — напомнил он.
— Мы предоставили вам всё необходимое для жизни, — сухо ответила Клемке. — Мы даём приют, но не создаём лишних удобств: хотим, чтобы вы поскорее брали квартиры.
— Никто этого не сделает, пока не кончит школу, — пожал он плечами, не подав виду, что удивлён её цинизмом. — Что-нибудь одно: заниматься или языком, или поисками города по душе, а затем ещё и ремонтом, и занавесками.
