Представив себя на месте едва знакомого старика, на глазах которого погибла его собака, Свешников содрогнулся.
Промелькнувшая в уме картина показалась такой отчётливой, словно он сам пережил ужас и конец всего. К счастью, она была всего лишь мимолётным озарением, и о происшедшем потом в больнице Свешников рассуждал уже спокойно, посчитав печальный конец неизбежным в сюжете, где осиротевший пенсионер оказывался лишним. Продолжения тут не следовало, и он, примеряя случай на себя, подумал, что если и в самом деле последствия часто оказываются важнее самих событий, то об истории с учителем музыки скоро позабудут, не углядев в ней оборванных связей, ни единой ниточки.
«Что-то случилось — и не случается ничего, — произнёс про себя Дмитрий Алексеевич, словно заклинание, и повторил ещё раз — как эпиграф к последующим картинам. — Какие же пустые слова лезут в голову!» Он поймал себя на том, что думает о несчастном происшествии, как о тексте книги, которую взялся читать, отложив остальные дела. Сейчас он дошёл в чтении до самого напряжённого места, если не до развязки, за которой следовало бы ждать уже не новых встрясок, а лирических отступлений, смягчения страстей и нравоучительного послесловия. Больше по душе ему пришёлся бы вариант, в котором автор, убедившись, что гибель персонажа ничего не даст, сохранил бы тому жизнь, наделив воскрешённого тоской и угрызениями совести. На этом фантазия Свешникова иссякла, и он, вернувшись к начальной версии, признал, что ничего не извлёк из повествования. Он, видимо, ждал жёстких ходов, но если уж его не затронула смерть героя, то что другое могло бы подействовать сильнее? Пожалуй — только смерть автора ещё до конца рассказываемой истории.
Дмитрию Алексеевичу хотелось стать тем читателем, который и в таком случае дошёл бы до последней главы. Лица, оставшиеся действующими, наверно, продолжали бы играть в собственные игры — вплоть до эпилога; следовало только найти способ записать хроники. Не видя тут ничего фальшивого, оттого что действия не одной этой, но и других, но и всех повестей происходят в придуманных мирах, сотворённых вручную на белой бумаге так же, как был сотворён мир, в котором мы живём, он задумался: а возможна ли жизнь после смерти Творца?
Вопрос был не случайным: в эти дни уже многие заметили, что на белом свете начинается хаос — в России, в природе… «Хорошая тема… Не умер ли Бог?» — продолжил Свешников — и замер.
Усомнившийся ждал немедленной кары — её не последовало, и он спросил с недоумением: «Разве я верую?»
Сегодня Дмитрий Алексеевич почти допускал, что — да; он и раньше (неожиданно вспомнилось) невольно держал где-то на краешке сознания, как за марлевой занавеской, осторожную догадку о непременном присутствии Его если не в нашем земном бытии, то — над оным, в умах, а сейчас, вопрошая, не умер ли Бог, сознавал, что кощунствует. Он всегда считал, что в своих мыслях не может миновать Всевышнего, и только к легендам, сопутствующим всякой религии, относился скептически, прежде всего не веря в ад — который хотя и не описан в Заветах, тем не менее будто бы известен каждому как место физических мучений — нестрашных для бесплотных душ. Муки совести — вот чем могли бы терзаться наши тени, адским же сковородкам пристало накаляться ещё на этом свете, для живых грешников. Поверить в рай, где могло и не найтись ничего вещественного (но и древа познания, с плодами и змеями, тоже?) и где блаженствовали бы, общаясь между собою, всего лишь прозрачные облачка — вместилища былых чувств, — поверить в это было куда легче. Поначалу он, правда, не понял, отчего у Данте получилось наоборот — яркое описание преисподней затмило одноцветную картинку Царствия Небесного. Поразмыслив, он объяснил это общей бедою людских языков, не припасших слов, чтобы выразить благополучие: в самом деле, всякий, почувствовав, что ему плохо, расскажет об этом в подробностях, а когда же станет — хорошо, то не сумеет внятно сказать как. Здоровый человек не опишет словами своё состояние — сказать, что у него ничего не болит, значит не сказать ничего, — зато больной все хворобы назовёт своими именами: пожалуется и на дурноту, и на тошноту, верно укажет, где у него болит, где ломит, чешется, ноет, свербит. Хорошее самочувствие замечательно отсутствием всего этого, а всякое отсутствие неописуемо речью.
Свешников подозревал, что в ожидании встречи близких душ на небесах есть непростой смысл, и даже испытал облегчение, подумав, что теперь Захар Ильич найдёт своего Фреда (только — где? Рай, видимо, не место для домашних животных, но не место и ад, об этом нечего говорить). Не имея представления о загробной жизни, он достиг лишь одного: вывел, что всё, надобное душе на земле, будет ей необходимо и на том свете.
— Любопытно: мы имеем в виду плотские удовольствия, — сказал он Марии совсем по другому поводу, — а говорим «чего душе угодно» — так, словно она материальна.
— Вдобавок, — ответила она, — занимательное языковедение мне, знаешь, не по душе.
— О, за десять лет я это усвоил.
Дмитрий Алексеевич постарался не заметить её каламбура: тема души казалась ему сейчас тяжеловатой, во всяком случае, с женщинами — с Марией! — он хотел бы говорить о чём-нибудь попроще. Тут одно слово потянулось бы за другим, и он уже видел эту цепочку: душа — Бог — Вселенная — рай и ад… Отдельные её звенья он когда-то разбирал много раз, и тогда Бог в его уме представал в виде огромного мозга, подобного Солярису, столь мощного, что его излучение чувствовалось бы за миллионы километров, что на том же расстоянии он улавливал бы слабые волны бедных человечьих умов и что, значит, он умел бы управлять и бессмертными душами, хотя бы теми, которые, покинув свои телесные оболочки, сделались нежными, как медузы, сгустками энергии. Таким обжигающим комочкам следовало бы собираться вместе в каком-нибудь поясе вокруг Земли, добавляя тому ума (он, конечно же, читал Вернадского), — вот там и могли бы вновь сойтись две разлучённые души — например, старого учителя музыки и его верного Фреда; Дмитрий Алексеевич знал, как ему могли бы возразить, и заранее горячился: «Да, да, у Фреда была душа — как у всех собак».
Он даже вообразил, как тень бульдога, завидев тень хозяина, виляет тенью хвоста.
Тотчас возник новый вопрос: если эти двое могут узнать друг друга, значит, они, души без оболочек, обладают памятью? И дальше: знают ли они о происходящем на оставленной ими Земле? Было бы важно, чтобы души его родителей понимали, чем он был и чем стал, и ему самому не пришлось рассказывать об этом, разъясняя очевидное. Там, наверху, свои представления о ценностях, и то, что Свешников в земном существовании считал достижениями, наверняка ничего не стоило в иной жизни. Главное, ему было бы неловко заговорить с родителями о своих браках — с Юлией, с Марией, с Раисой; впрочем, два из них там, наверху, ничего не стоили, а с третьим хотелось покончить незнамо как и наконец понять, останется ли Мария лишь случайной подругой или она уже — спутница до конца дней.
И если — так, навсегда, то надо жить дольше, чтобы не оставлять её одну.
Итак, он сказал:
— О, за десять лет я это усвоил.
Именно столько прошло со времени их знакомства. Всего несколько дней назад они отпраздновали свой юбилей — простейшим образом, посидев пару часов в ресторане. Дмитрий Алексеевич тогда опоздал с приглашением: только ещё обдумывал, как его обставить, и Мария опередила, вдруг в самой неподходящей обстановке, в присутственном месте, спросив, знает ли он, чем знаменито в этом году двадцать девятое декабря.
