Постепенно сделалось так, что в их семье оказалось не три человека, как поначалу, а два плюс ещё один, что было совсем не то же самое, а спустя незаметное время её, семьи, не стало вовсе; про общение с пасынком пришлось забыть, и Свешников благодарил судьбу за то, что они не успели привыкнуть друг к другу.
Через несколько лет, когда Свешников навсегда уезжал из России, Алик попрощался с ним на вокзале так, как мог бы — с неблизким знакомым: коротко пожал руку — и отошёл в сторону; посторонний свидетель, наверно, не догадался бы об их недолгом родстве.
— Странно было бы, — сказал теперь Дмитрий Алексеевич, — если б Алик вдруг вздумал писать мне: до сих пор он ни разу не передал и поклона.
— Наоборот, было бы только естественно, — возразила Раиса. — Мальчику может понадобиться мужской совет.
— В письменной форме? Она больше годится для прошений. Мы в телефонный век не так просты в переписке, как наши деды.
— Сколько прожил твой дед?
— Который? Впрочем, сейчас живут дольше.
Они подходили к остановке, и трамвай обгонял их.
— Что, поспешим? — спросил Свешников. — Следующий придёт бог знает когда.
— Ты обычно не ездишь.
— Погода хороша — давай прогуляемся?
Он не ждал, что Раиса согласится, но она тотчас, как ему показалось — почти обрадованно, свернула к парку.
— Не представляю, — со смешком сказал Свешников, — чтобы отец в моём возрасте побежал бы за трамваем, сел на ходу…
— Хочешь сказать, — поддела она, — что ты — в лучшей форме? Он что, был дряхлым?
— Просто не мог себе этого позволить: негоже профессору скакать.
Раиса не ответила, а Дмитрий Алексеевич не продолжил, и они шли молча, пока не ступили на главную аллею, совсем не такую оживлённую, как утром. Школьники давно разъехались по домам, пожилых любителей прогулок что-то не было видно, и только две юные мамы брели вдалеке со своими колясками. Свешников подумал, что вот она воочию, точная модель его бытия: что-то постоянно происходит где-то на соседней улице, а то и в другом городе, а сам он обречён оставаться в одиночестве среди деревьев, из-за которых никто не выступит, чтобы попросить закурить, — в безопасном одиночестве. Раису как спутницу он не ставил ни во что.
«Да, да, и за трамваем побегу, — пришла и задержалась неожиданная мысль, — и ни на что не жалуюсь, а ведь я — смертен… Так и уйду — здоровым?»
Только через несколько минут, когда Дмитрий Алексеевич успел позабыть, о чём они говорили, Раиса вдруг продолжила:
— Твой Литвинов мечтает быть профессором и здесь.
— Положим, он им и в Союзе не был. И почему — мой?..
— Ну доцентом.
— С его успехами в немецком он и ассистентом не станет.
— Что ни говори, а нас учат по-дурацки.
— Пока нам за это платят, никуда не денешься.
— Вот если б Алику платили такую же стипендию…
— Он сдаёт квартиру. Нашу квартиру, — сухо напомнил Дмитрий Алексеевич. — Бедняком его не назовёшь.
— Когда он переедет сюда…
— Потеряв такой лёгкий доход? Нереально, я думаю.
— Вот вы где разгуливаете! — раздался за их спинами весёлый голос Бецалина.
— А вы всё по нашим следам, — погрозил пальцем Свешников. — Я-то думал, что ухожу последним, боялся, что сторож запрёт меня до утра.
— С такой дамой? Немедленно вернитесь, оба, пока там открыто, а потом — пусть запирает. Знаете, меня однажды тоже заперли, но — в магазине рабочей одежды, в обеденный перерыв и — одного.
— Вы, я смотрю, запыхались, нас догоняя.
— Не мальчик я, не мальчик.
— Мы как раз о мальчиках говорили, о детях, — поспешно ввернула Раиса.
Дмитрий Алексеевич поморщился: ему не понравилось такое возвращение к теме — единственной общей, оставшейся у них.
— Я помешал, — вздохнул Бецалин.
— О чужих детях, — уточнил Свешников.
— Не помешали, — успокоила Раиса. — Как видите — о чужих. А о своих — не сейчас, потом. Заводить такие разговоры никогда не поздно.
— Усыновлять? Не советую.
— Вы, Альберт, попали в точку, — рассмеялся Свешников. — Так-то вы читаете мысли?
— Стоп, стоп. Я ведь, вспомните, предупреждал когда-то: я не… не мыслечтец? Так?
— Мыслечей, скорее.
— Если на то пошло — мыслечист. В любом случае это не мой профиль — если о нём вообще можно говорить серьёзно. Наша наука до этого не дошла.
— Кстати, мы вчера оборвали забавный спор о вашей науке, да так к нему и не вернулись. Не продолжить ли?
Раиса встрепенулась — видимо, собираясь возразить, — и Дмитрий Алексеевич помахал перед лицом рукою:
— Не сейчас, не тут — на сон грядущий.
Обычно он допоздна засиживался в том углу своей каморки, который гордо именовался им кабинетом: сначала — за немецкими уроками, а ближе к ночи — казалось, безо всякой цели, что-то припоминая, словно листая свой никогда не существовавший дневник, и выписывая оттуда забывшиеся разрозненные фразы — то, что нечаянно приходило в голову в какие-то особенные минуты московской жизни и о чём тогда не хватало времени подумать как следует. Из этих беспорядочных заметок постепенно складывалось кое-что путное, стоящее размышлений, отнимавших у него многие вечерние часы. Но в последнюю неделю ему не сиделось взаперти. Он выходил в коридор, на кухню, и тогда на звук шагов выглядывал Бецалин, ещё не ложившийся; делать нечего, приходилось или ставить чайник, или доставать из холодильника пиво. Застольной беседе не пристало быть торопливой, и два соседа расходились только далеко за полночь, когда один из них всё-таки спохватывался: завтра рано вставать.
— У нас нездоровый образ жизни, — заметил вчера Бецалин. — Спим по пять часов…
— Организм, однако же, не протестует, — не согласился Дмитрий Алексеевич. — Только он один и знает, что для него хорошо, а что — нет.
— Что русскому здорово, то немцу смерть.
— К месту сказано. К месту жительства. Интересно, вы говорите это как врач?
— Отчасти. Тем более что в нашей пёстрой среде всегда найдётся кто-нибудь, кто сочтёт эту поговорку неполиткорректной.
— Почему — «тем более»?
— Врачу, наверно, легче объяснить прописные истины, естественнее заговорить и о наследственности, и о традициях в быту, об уровне существования и выживания…
— Что ж, вы правы, теперь многие простые вещи больше не очевидны каждому, часто приходится объяснять какие-то азы, и мы отвыкаем называть вещи своими именами. Это — не к добру… Я уточню: нет, не мы отвыкаем, а нам не велят. Попомните: если нас что и погубит, так это — политкорректность.
