Космополитизм, по точному выражению Якоба Буркхардта, описывающего это свойство в итальянских гуманистах, есть свидетельство поиска новых форм общежития, в то время как старые формы умерли или умирают. «Мы, кому отечество – мир», – высокомерно говорит Данте в трактате «О народном красноречии». А цитата из письма Данте по поводу Флоренции: «Разве я не могу любоваться звездным небом в любой точке мира?» слишком хорошо известна, чтобы приводить фразу развернуто.
Потребности в космополитизме ни ван Эйк, ни Рогир, ни Мемлинг не испытывали; подобной степени свободы Великое герцогство Бургундское не знало вовсе – или, точнее говоря, не испытывало потребности в таковой. Напротив, герцогство Бургундское, при всей своей мультикультурности, данной по определению, мечтало обособиться, отлиться в устойчивое автономное государственное образование, стать королевством. Бургундское искусство задумалось об иных культурах через соперничество (с Францией), через отрицание собственной истории (как это сказалось в унижении Фландрии). Но ни ван Эйк, ни Рогир, ни Мемлинг проблемой всечеловечности не озабочены.
И, пока этого понимания не случилось, Ганс Мемлинг пишет теологический трактат по поводу казарменной государственной утопии. Сколь рознится эта концепция тождественности с пафосом итальянского Ренессанса!
Гражданский персонализм Данте продолжает оставаться непревзойденной вершиной индивидуальной веры – сопоставления своей выстраданной совести с Божественным произволом. Восстание против произвола власти – мысль о нем дремала в Италии всегда, задолго до Кола ди Риенцо. Микеланджело, боготворивший Данте, идет поперек убеждений своего кумира, поместившего Брута в Ад, и вырубает бюст Брута, как символ республиканского протеста. После бегства Медичи из Флоренции скульптурную группу «Юдифь и Олоферн» Донателло ставят на площади Синьории, словно в назидание любой попытке ограничить свободы, а «Давид» Микеланджело, установленный на этой же площади ко времени Второй Флорентийской республики, призван отразить вторжение Карла VIII и противостоять Александру Борджиа. Это – кричащее, гордое, индивидуальное сопротивление.
Что может противопоставить этому гордому республиканскому сознанию искусство Бургундии? Нам известно, что Гент в 1432 г. потрясло восстание суконщиков. Производство сукна – важнейший компонент экономики герцогства, конфликт нобилей с купцами и купцов с пролетариями – что могло быть важнее для самосознания бургундского мыслителя! И однако этот вопрос не нашел отражения в искусстве Бургундии. Новая жена Филиппа Доброго, Изабелла Португальская, своими дипломатическими талантами сумела усмирить восстание, но мы не отыщем в живописи ван Эйка реакции на это событие, хотя сам герцог Филипп (как явствует из документов) и восхищается дипломатическим искусством Изабеллы.
История общества, как трактует ее бургундское искусство, происходит внутри избранной страты отдельного государства – и границы этой страты строго определены. И вот внутри этой очень ограниченной, узкой общности людей Ганс Мемлинг пишет унифицированные облики, стандартизирует персонажей, создает одинаковые лица.
Что это значит?
Эти избранные, но одинаковые – они гуманисты? Просветители? Интеллектуалы? Просто нобили? Ганс Мемлинг очевидным образом настаивает на мысли, что лишь человеческий род как таковой, в своем массовом родовом начале, способен выполнить Божественное предназначение. Миссия человека на этой Земле, личные нравственные усилия и мутации характера суть ничтожно малая величина по сравнению с общим усилием всего человеческого рода; только коллективное, родовое усилие способно оправдать наше существование. Мемлинг постоянно сравнивает масштабы людей и ангелов в своем «Страшном суде»: от некрупных образчиков человеческих особей – к более крупным ангелам, от них – к величественной фигуре архангела Михаила. Зрителю внушается мысль о том, что лишь общество в целом может быть сопоставимо с Божественным замыслом: Господь думал о всех сразу. Любопытно то, что в этом обществе, о котором размышляет Господь, Мемлинг видит герцогство Бургундское и даже не все герцогство, но строго определенную общественную страту.
6
В «Страшном суде», провокативном и отчаянно смелом триптихе Мемлинга, художник разыгрывает феномен тождественности многократно, повторяет знакомые лица бессчетное количество раз, заставляет зрителя поверить в то, что человеческое сообщество состоит из одинаковых людей. Эти одинаковые люди, очевидно, достигли определенной степени благородства и изысканности, они представители знати, могли бы считаться совершенными образцами породы, но при этом они идентичны друг другу. Это, пожалуй, парадоксально – обычно развитие личности формирует уникальность – Мемлинг настаивает на обратном.
Мало этого, художник рассказывает о том, что самое интимное, сугубо личное переживание этих людей, а именно любовь – тоже многократно повторяется и дублируется раз за разом, похожие пары испытывают ровно одни и те же эмоции. Многократно повторяющиеся связи двух людей, мужчины и женщины, размноженных в двойниках, говорят о том, что ничего сугубо интимного и уникального не существует. Куртуазное – типично, страсть – идентична, сама по себе эта мысль заслуживает внимания. В триптихе мы многократно наблюдаем союз одного и того же галантного мужчины и одной и той же игривой женщины, причем их связь и божественна, и греховна одновременно. Эта связь, как мы видим, типична для общества, человеческое общество скреплено любовью или пронизано грехом – можно трактовать двояко, именно вот эту ситуацию и судит архангел.
Очевидно, триптих Мемлинга посвящен любви, которая может быть воспринята и как порочное удовольствие, и как святая страсть.
Следует обратить внимание на две вопиющие детали. На правой части триптиха, то есть в Аду, можно видеть пару прелюбодеев, привязанных друг к другу. Эти прелюбодеи, кудрявый мужчина с лицом Карла Смелого и рыжеволосая женщина – главные герои картины. Дьявол собирается бросить любовников в огонь. Я уже упоминал, что многие двойники этих двух грешников обнаруживаются среди праведников в Раю. Но, самое главное, они находятся на тимпане собора, над райскими вратами. Врата в Рай представлены Мемлингом как вход в готический собор; и вот художник изобразил барельеф «Сотворение Евы» на главном тимпане, непосредственно над входом в Рай. Не Иисус, не Бог Отец, не Дева с Младенцем, не Распятие и не Благовещение – но сцена сотворения женщины из ребра Адама. Разумеется, Адам и Ева, представленные в этой скульптуре, имеют черты двух упомянутых выше главных персонажей.
Сколь странная фантазия поместить сотворение Евы над главным входом в собор! Можно представить себе описанное Рабле Телемское аббатство с такой скульптурой на тимпане дверей, но райские врата! Это действительно необычно.
От греха прелюбодеяния до святой страсти Божественной Любви весь спектр и масштаб любви мы видим в этом триптихе, от Афродиты Урании до Афродиты Пандемос. Святые, грешники, праведники, короли и первые люди, все они воплощены в одном человеке, и всех их объединяет одно лицо.
Резюмируя сказанное:
а) на буквальном уровне в триптихе Мемлинга мы видим Страшный суд в соответствии с каноном, предложенным святым Иоанном и принятым в иконографии;
