И, руководствуясь этим, виттенбергский пророк создает директивное послание «Против разбойных и грабительских шаек крестьян» – и призыв к убийству крестьян написан ровно через две недели после «Увещевания к миру». Это столь выразительный текст, что его – в контексте рассказа о Брейгеле и о портретах крестьян тех лет – стоит дать развернутой цитатой:
«Поэтому, дорогие господа, освобождайте, спасайте, помогайте им немедленно, смилостивитесь над бедными людьми. Колите же их, бейте, душите кто может. (…) Тем, кого нельзя обратить, пусть Бог не даст ни счастья, ни удачи. (…) Если же кому-то покажется это слишком жестоким, то пусть подумает о том, что восстание непереносимо…»
Правды ради (и на это указывает Хайнц Шиллинг), жестокое указание дошло до князей уже в разгар резни, что не делает Лютера ни на йоту гуманнее. То, что Реформация не освобождала, но закрепощала иным путем, еще более жестоким, стало понятно не мгновенно; но неизбежно стало. И, чтобы довести ситуацию народного самоопределения при новом прочтении Писания уже до совершенного абсурда, протестантские князья объединяются с католическими (ландграфом Гессенским и Генрихом Брауншвейгским) для подавления крестьян-реформаторов. Княжеская солидарность сильнее религиозных разногласий – и это притом что восставшие крестьяне продолжают верить в то, что им открыли глаза на братство новым прочтением Евангелия.
Слепцы, которых опять и опять рисовал Брейгель, конечно, не реакция на призыв Лютера к резне и не цитата проповеди Мюнцера, даже не описание лицемерия Реформации – это рассказ о том, что сделали с человеком проповедники. Перед нами воплощенная судьба крестьянина, которому всегда врут.
Брейгелевское сравнение Иоанна Крестителя с Томасом Мюнцером столь естественно. Обоих проповедников умертвили усекновением головы по приказу жестокого царя; и если роль Иродиады в случае Мюнцера сыграл Лютер, это немногое меняет. Как и Мюнцер, Иоанн Креститель жил лесной жизнью. Мюнцер был окружен беднотой (в то время возникло учение Андреаса Карлштадта, согласно которому следовало разделить тяготы паствы буквально), проповедовал в лесу, вот и Креститель изображен в лесу в окружении крестьян. Библейский Иоанн Креститель никаких проповедей в лесу сроду не читал, никаких указаний на этот факт нигде не имеется, Мартину Лютеру проповедь в лесу не понравилась бы: виттенбергский пророк быстро ввел регламенты на богослужения, не уступающие папизму в формальностях. «Проповедь Иоанна Крестителя», которую написал Брейгель, ни к лютеранству, ни к евангельскому тексту отношения не имеет. Проповедь, прочитанная в северном лесу, обращена к тем, кого Лютер презирал, – к бедноте. И это не поучение – скорее, призыв к восстанию. Брейгель (в отличие от распространенного в его время взгляда на крестьянское сословие) не назначает труженикам учителей. На картинах, описывающих деревенское хозяйство, мы не видим тех, кому достается доход с полей, не видим мы и проповедников. Попов Питер Брейгель постоянно высмеивает. Каково его отношение к учителям народа, мы видим в рисунке «Осел в школе» – сидящий за нотной грамотой самодовольный осел вполне мог бы войти в «Капричос» Гойи. Жестокий учитель сечет нерадивых и тупых учеников, и это бессмысленное наказание сопровождается пением осла. Если мы увидим в учителе – князей, в учениках – народ, а в осле – проповедника, мы, вероятно, не будем далеки от истины. Картину Питера Брейгеля «Свадебная процессия» мы знаем по копии его сына Яна (долгое время картину приписывали самому Питеру Брейгелю-старшему); картина составляет тематическую пару с картиной «Крестьянская свадьба»: изображена та же самая невеста, крупная, толстая женщина с распущенными волосами. Как и в картине «Крестьянская свадьба», невеста изображена в одиночестве, жениха подле нее нет. Картины образуют сюжетную пару, действующие лица те же: прямо за головой невесты, за ее правым плечом, изображен человек в зеленой шляпе, тот самый, что на свадебном пиру повернулся к дверям, встречая гостя, а идущий впереди процесии седой старик в черной шляпе (возможно, отец жениха, как считает Ларри Сильвер (Larry Silver)), имеется и на картине «Крестьянская свадьба» – именно он сидит по левую руку от новобрачной. Процессия идет нестройными рядами, многие гости пошатываются, жених вовсе ушел вперед и идет, спотыкаясь. Поскольку речь идет о свадебной церемонии, то сарказм художника напоминает сентенцию Дионисия Картузианца (образованный Брейгель вполне мог с ней столкнуться), котороый сетовал, что процессии священнослужителей, проходя через деревни, провоцируют пьянство. Можно предположить, что Брейгель изображает эпизод, следующий за тем, что изображен в «Крестьянской свадьбе», – гости покинули харчевню.
Ни единого героя-монаха в обширной человеческой комедии Брейгеля не существует. Иоанн Креститель – мужик и говорит от имени мужика. В толпе ландскнехты, они выжидают – и, несомненно, их час придет. Интересно, что это те же самые ландскнехты (те же одежды, фигуры, оружие), которых потом Брейгель изобразит в «Обращении Савла», в той картине солдаты едут по горным тропам, выискивая христиан.
Пестрая толпа слушает лесного вожака, все взгляды устремлены на него, в том числе и взгляд самого Иисуса; Спаситель тоже присутствует – он в толпе – чуть правее Иоанна. Лишь один человек, облаченный в дорогое испанское платье, он на первом плане, отвернулся от оратора. С острой испанской бородкой, в испанском берете и с характерным белым воротником идальго, он вовсе не вписывается в эту толпу простолюдинов. Это Карл V Габсбург, он отвернулся от проповедника, у него есть занятие поинтереснее: ему гадают цыгане. Двое цыган держат руку императора и предсказывают будущее империи.
Возможно, они предскажут ему время жатвы. Когда, осмотрев все «Времена года» брейгелевской серии, пройдя последовательность ветреной осени, скудной зимы и трудовой весны, мы доходим до картины «Жатва», к этому моменту мы уже готовы понять ее неизбежность. Жатва, как ее понимал Томас Мюнцер, – это время расплаты, это пора сведения счетов с неправедным миром. В его проповедях образ жатвы присутствует постоянно: Мюнцер призывал крестьян «собрать жатву», слово сделалось нарицательным. Так он и говорил, так и писал, так проповедник обращался к крестьянам, называя восставших жнецами: «Пришла ваша пора, братья, час жатвы настал!» Зерно созрело, терпеть более невозможно, поле надобно сегодня сжать. Так именно жатву понимал и Брейгель, и его жнецы, трудящиеся серпами в поле, это метафора восстания. Винсент ван Гог, мысливший в унисон с Брейгелем и Мюнцером (и, кстати, сам начинавший как проповедник), объяснял собственный холст со жнецом, написанный в Арле спустя триста лет после брейгелевской «Жатвы», как изображение поля смерти, а саму фигуру Жнеца – как воплощенную Смерть. В письмах к Тео есть строчка: «Человечество – это хлеб, который предстоит сжать».
Так понимал жатву и Брейгель. Собственно говоря, цикл «Времена года» описывает представления Брейгеля о возможной социальной трансформации: от зимы феодализма – к восстанию и сбору урожая, затем к крестьянской республике. Крестьянство, по Брейгелю, пройдет путь от жатвы к сбору плодов и отпразднует свадьбу – самостоятельно, не ведомое никем.
5
Принято считать, что в картинах, изображающих насилие солдат над крестьянами, Брейгель пишет испанское вторжение Альбы в деревни Фландрии. Изображение Карла Пятого, владыки империи (хотя заметим в скобках, что Карл Пятый был рожден в Нидерландах и по-испански не говорил), будто бы подтверждает эту мысль. Попробую оспорить это утверждение: Брейгель пишет онтологическую беду, он пишет империю вообще – а не конкретное испанское насилие. В то время, когда Брейгель писал свои картины с солдатами, испанское вторжение в Нидерланды попросту еще не состоялось. К дому Габсбургов эти земли перешли после гибели Карла Смелого Бургундского, вследствие бракосочетания его дочери Марии с Максимилианом Австрийским. Это были богатые торговые земли, управлявшиеся собственными Генеральными штатами; для Габсбургского дома было важно ладить с самоуправлением жителей, получая изрядный доход с земель. Войско испанцев, находившееся формально для защиты границ с Францией (врагом Испании), насчитывало три тысячи человек и никакой угрозы населению не представляло. И (исключая трения с Гентом – но у кого не было трений с Гентом?) то было мирное сосуществование вплоть до 1567 г., когда в Нидерланды вошел с войском Альба подавлять противников католической инквизиции и иконоборцев. Но к тому времени Брейгель большинство своих картин уже написал. То, что Брейгель изображал на картинах испанцев, лишь устойчивый миф, не подтвержденный ничем. Брейгель пишет ту беду, что всегда с человеком. Насилие над бедняком – реальность, которую Фландрия несет в своей истории постоянно.
