Чтобы окончательно устранить ощущение благости, которая должна бы эманировать от фресок, следует привести стихотворение мастера, написанное во время работы над потолком капеллы.
Я получил за труд лишь зоб, хворобу,
Так пучит кошек мутная вода
(В Ломбардии – нередких мест беда!),
Да подбородком вклинился в утробу;
Грудь – как у гарпий; череп, мне на злобу,
Полез к горбу; и дыбом – борода;
А с кисти на лицо течет бурда,
Рядя меня в парчу, подобно гробу;
Сместились бедра начисто в живот,
А зад, в противовес, раздулся в бочку;
Ступни с землею сходятся не вдруг;
Свисает кожа коробом вперед,
А сзади складкой выточена в строчку,
И весь я выгнут, как сирийский лук.
Средь этих-то докук
Рассудок мой пришел к сужденьям странным
(Плоха стрельба с разбитым сарбаканом!):
Так! Живопись – с изъяном!
Но ты, Джованни, будь в защите смел:
Ведь я – пришлец, и кисть – не мой удел!
[22]Для неоплатоника (ср. стихи Полициано, Лоренцо Медичи) этот стих вопиюще неблагостен и попросту груб.
Удивительным образом этот сонет напоминает автопортреты Франсуа Вийона:
Меня ж трепали, как кудель,
Зад превратили мне в котлету… – и т. д.
(«Большое завещание»)
То, что скабрезный и гротескный облик Вийона сложился под влиянием общения с непотребными девицами, а своим уродством Микеланджело обязан труду над святыми образами, наводит на сопоставления отнюдь не неоплатонического характера.
Мастер изображал вовсе не благость. Он изображал труд, который уродует тело; труд раздувает мышцы и натягивает жилы, труд превращает человека в тяжелую боевую машину, сколь бы ни прекрасен был его лик. Трудовой человек не способен на нежные забавы героев Боттичелли – достаточно вообразить подле пророков с пропорциями грузчиков и сивилл с руками молотобойца точеных юношей флорентийского двора, и мысль о неоплатонизме уходит сама собой. Неоплатоник и гебраист кардинал да Витербо, возможно, был собеседником мастера, но Микеланджело прочел Библию таким образом, каким ни единый теолог прочесть Писание не мог. Мастер сам продумал роспись в мелочах – а что Виттербо мог помочь советом, не исключено.
Вместо апостолов изображены ветхозаветные пророки, и сакральное число двенадцать сохранено. Странно и то, что вместо греческих мудрецов изображены сивиллы – и это в то время, когда стараниями неоплатоников греческие мудрецы уже фактически включены в пантеон святых, едва ли не возведены в ранг Отцов Церкви. Во всяком случае, Рафаэль пишет «Афинскую школу» одновременно с тем, как Микеланджело расписывает потолок капеллы (кстати будь сказано, по заказу того же Юлия II – и это косвенным образом подтверждает самостоятельность замысла Микеланджело), и Рафаэль пишет Платона, Аристотеля, сонм философов и современных художникам гуманистов. Ничего подобного Микеланджело в голову не приходит. Он не пишет ни греческих философов, ни апостолов, ни мучеников. Пишет ветхозаветную историю еврейского народа.
Изображены сивиллы: Дельфийская (Артемия), Эритрейская (Герофила), Персидская (Самбефа), Египетская (Агриппа), Кумская – ей приписаны Сивиллины книги. Пророки: Даниил, Иоиль, Исайя, Иеремия, Иона, Иезекииль, Захария.
Среди пророков нет Моисея – возможно, потому, что Моисею уже посвящены фрески Сандро Боттичелли, написанные в верхнем ярусе стенной росписи в этой же капелле. Возможно, потому, что роль Моисея слишком велика, чтобы находиться в общем ряду. Возможно, выбраны те, в пророчествах которых находят свидетельства о будущем явлении Христа. Возможно, наконец, что пророки вавилонского пленения (Иеремия или Даниил) кажутся Микеланджело современными.
Что касается сивилл, то традиция их изображений существует, хотя не обильная.
Так, Ганс Мемлинг написал сивиллу Самбефу в 1480 г., а Андреа дель Кастаньо изобразил Кумскую сивиллу. В Сиенском соборе, создававшемся с XIV в., декор которого Микеланджело хорошо знал, на полу (так называемый Пол Сивилл) Гвидоччо Коццарелли и Нероччо де Ланди выложили изображения десяти сивилл. Изображение выполнено тонкими черными линиями (темный камень), инкрустированными в белый мрамор, оттого кажется, что это колоссальная «гравюра на мраморе», как выразился Муратов; рисунок действительно напоминает рисунки флорентийцев, прежде всего Боттичелли. Вероятно, уместно упомянуть Леонардо да Пистойя, привезшего во Флоренцию Медичи четырнадцать герметических книг, которые Фичино перевел и сделал модными при дворе. Следует упомянуть также Вергилия: Кумская сивилла произносит в VI песне «Энеиды» пространный монолог; также можно найти образ сивиллы и в «Буколиках»; образ сивиллы трактовался Вергилием и вслед за ним Данте, как провожатой в Ад. Предшествующие микеланджеловским сивиллам образы влияли на мастера исключительно информативно. Микеланджело создал сивилл и пророков сообразно представлению о том, что человеку понадобится для работы над собой: пророки дают веру, сивиллы – знания.
В угловых парусах (распалубках) изображены эпизоды ветхозаветной хроники, в которых решалась судьба еврейского народа, сцены трудных побед. Сюжеты: «Давид отсекает голову Голиафу», «Юдифь с головой Олоферна», «Распятый Амман» и «Медный змий».
На восьми люнетах, расположенных под монументальными образами пророков и сивилл, сцены ветхозаветной истории – эпизоды из Книги Царств и Судей.
В целом, суммируя экфрасис плафона, можно заключить, что Микеланджело дает хронику генезиса: потоп, жертвоприношения, пленения, пророчества, страсти и бедствия, судьба колен Иудина и Вениаминова. Изображен гнев, труд, усилия, размышление, сражения. Единственное чувство, которое не изображено, это Любовь. Не только в неоплатоническом смысле, не только в христианском и даже в житейском смысле – феномен Любви не изображен вовсе. Микеланджело миновал неоплатонизм с его культом Эроса и свойственную «новому сладостному стилю» веру в Амор.
Иудейские пророки и египетские сивиллы предъявлены не затем, чтобы рассказать о любви. Микеланджело художник нерадостный, ему приподнятые настроения чужды.
Впрочем, суровость фрески смягчена присутствием юных натурщиков, словно сошедших с флорентийских декоративных картин. Без упоминания этих легких, рассеянных повсюду фигур экфрасис был бы неполным. Каждая картина, замкнутая в собственное архитектурное обрамление, как бы охраняется персонажами, не имеющими отношения к сюжету. Так называемые ignude (обнаженные) вписаны в люнеты, они словно живая часть архитектурного орнамента: обнаженные, как для занятий гимнастикой, то ли кариатиды, то ли рабы. Стилистика их изображения контрастирует с библейской хроникой – в их облике Микеланджело вторит той флорентийской поэтике (Боттичелли, Вероккио, Кастаньо), которой в фигурах пророков не отыскать. Ignude фактически являются первыми зрителями ветхозаветной хроники. Микеланджело изобразил тех, кто наблюдает за событиями вместе с нами, или, точнее, является первой ступенью от нашего восприятия к ветхозаветному сюжету. Так флорентийская мягкая эстетика стоит между нами и суровым языком Ветхого Завета.
