Было бы странно, если бы позиция художника, встроенного в интеллектуальный дискурс, позволила держаться в стороне от проблем. Разумеется, у живописцев свои специфические заботы: гармония форм и цветов может казаться важнее иудаизма и споров вокруг него. Но если художник внимателен, то отдает отчет в том, что три четверти полотен написаны в связи с житием апостолов, которые не-арийцы. Художник живет теми же страстями, что и гуманист, связь «гуманист-художник-политик» освоена. В случае Бальдунга эта связь совсем прямая, вот характерный пример: Ульрих фон Гуттен, гуманист и рыцарь, один из самых обаятельных людей той эпохи, трижды обращается в магистрат Страсбурга в 1521 г. с политическими письмами (1. Hutten, Ulrich, von. Sendbrief an Kaiserliche Majestat // Deutsche Schriften: In 2 Bde. / Hrsgb. von H. Mettke. Leipzig: VEB Bibliogr. Inst., 1972. Bd. II. S. 146–148). Городским секретарем Страсбурга в то время является старший брат Бальдунга Грина.
В те годы Дюрер создает «Меланхолию» (1514), в это время (вплоть до 1516 г.) Грюневальд пишет безнадежно Изенхаймский алтарь, и в это самое время Альтдорфер пишет картину «Победа Карла Великого над аварами» (1518). И то, и другое, и третье произведение имеют непосредственное отношение к проблемам империи.
Итальянское кватроченто таких вопросов не ставит: для гуманиста тосканских коммун империя – это объект надежд, страха, ревности, но никак не внутренняя проблема; а для художника из имперского Аугсбурга битва европейского порядка с азиатским, защита европейского порядка – одна из любимых тем. Спустя десять лет Альтдорфер пишет «Битву Александра Македонского с Дарием» (1529) – эта вещь была любимым произведением Наполеона (в силу понятных ассоциаций, возникающих у последнего), и любопытно, что потребность демонстрировать победу Карла Великого над кочевым племенем появляется у мастера, живущего в эпицентре рейхлиновского спора. Авары – кочевники и язычники, а евреи – монотеисты и оседлый народ, но дело ведь не в этом, а в том, что европейская империя освобождается от азиатских варваров. Архангел с мечом реет над полем битвы, в небе сияет огненный крест, и пафос торжества империи явлен не менее наглядно, чем на полотнах Лактионова, посвященных битве под Новороссийском. Иудеи для империи всегда были больным вопросом, начиная с Вавилона; мы не знаем отношения Леонардо (он был человеком внимательным) к вопросу империи и иудаизма, хотя именно в это время он переезжает к Франциску I; ответ Микеланджело, напротив, известен.
В Священной Римской империи идет спор не просто о еврейских книгах; спор о том самом, чем занят Микеланджело в Сикстинской капелле, – о том, как осознать единство своего мира европейцу. Спор проходит на фоне интриги императора Максимилиана с Римом; в 1513 г., после смерти папы Юлия II попытки Максимилиана Габсбурга стать папой провалились; папой становится Лев X (сын Лоренцо Медичи). В Священной Римской империи идет очередной передел земель, Максимилиан проводит деление на округа: Баварию, Швабию, Франконию, Австрию, Бургундию, Саксонию, Рейн; Швейцария и Богемия отпали. Житель Священной Римской империи принадлежит и своей земле (обычаям и локальным порядкам), но и целому – вечная европейская проблема федерализма и единства (см. «Монархию» Данте, который никак не мог решить, республиканец он или имперец) занимает умы просвещенных граждан. Священная Римская империя, как и Италия, поделена: воля курфюрстов и князей подчас оспаривает императорскую. Максимилиан как-то заметил, что германский император (в отличие от испанского, французского или английского королей) управляет королями, которые поступают согласно своему желанию, а не в интересах целого. Италия во власти усобиц и жертва оккупаций, но империя также в постоянной войне, усугубленной крестьянскими бунтами и мятежами ущемленных в правах рыцарей.
Рейхлиновский спор возбудил интеллектуалов, но общество и без того взволновано; спор пришелся кстати. У спора закономерный финал – Лютер прибьет к двери церкви свои тезисы в 1517 г., император Максимилиан умрет в 1519 г., на имперском троне окажется Карл V, начнется новая фаза истории.
Но пока длится спор гуманистов со схоластами, еще остается несколько лет до взрыва. Лютер в то время не расставался с книгой Рейхлина Rudimenta Hebraica (1506), переводя Ветхий Завет на немецкий, сверялся с оригинальным текстом. Просветитель Филипп Меланхтон – ученик Рейхлина; Лютер считает Рейхлина «своим отцом», иудейские древности проповедник из Тюрингии чтит (что не помешает ему спустя непродолжительное время стать антисемитом). Декларативное деление интеллектуалов на два лагеря (белые и красные, мазаринисты и фрондеры, республиканцы и сторонники Медичи) никогда не показывает реального положения дел. Все, разумеется, сложнее; истинные взгляды не всегда соответствуют линии партии. Скажем, Себастиан Брант (автор «Корабля дураков») часто воспринимается как вольнодумец – на деле Брант за империю и против национальных движений. Брант также ученик Рейхлина, он автор политических трактатов, осуждающих иностранные влияния, а чуть позже принимает участие в откровенно антисемитской истории вместе со своим братом Якобом. Ульрих фон Гуттен, кристально чистый и отважный рыцарь, политический памфлетист и латинист, защищавший Рейхлина, принимает участие в подготовке рыцарского восстания против империи за старые феодальные привилегии и национальные приоритеты. Называть всех этих людей общим словом «гуманисты» так же ошибочно, как назвать одним словом «авангардисты» диаметрально противоположных по взглядам на революцию художников. Но что объединяет их всех – они соучастники диалога о судьбе Европы.
Риторика Ульриха фон Гуттена порой напоминает Савонаролу; ниже цитата из его диалога «Вадиск, или Римская троица»:
«…они [папы] губят само учение Христово, на котором основана христианская вера, на котором стоит Церковь, в котором корень и залог спасения рода человеческого, своими законами – смертоносным дыханием адских испарений – застят свет».
Это словно написано автором «Гибели церкви», доминиканским монахом, свергнувшим Медичи. Но вот как иронически, вовсе не в стиле Савонаролы, пишет Гуттен далее:
«…Три вещи могут вернуть Рим к его прежнему – самому лучшему – состоянию: решимость германских государей, иссякшее терпение христиан и турецкое войско у ворот города… Три вещи до сих пор мешают Германии мыслить здраво: бездействие государей, невежество в науках и суеверие народа. Тремя вещами подчиняет себе Рим все: насилием, хитростью, лицемерием. Три вещи изобретены, чтобы выжимать золото из других стран: торговля индульгенциями, несуществующая война с турками и власть папских легатов… О трех вещах нельзя говорить правду: о папе, об индульгенциях и о безбожии… Три рода князей управляют Римом: сводники, куртизаны и ростовщики… Три вещи в избытке в Риме: проститутки, священники и писцы… Три вещи римляне глубочайшим образом презирают: бедность, страх божий и справедливость. Трем вещам в Риме выучат как нигде: пьянствовать, не держать слово и предаваться всяческому непотребству».
Этот насмешливый, ехидный тон присущ всей германской полемической литературе тех лет (сохранится он и в риторике Энгельса, Брехта, Бёлля). Эта интонация вошла и в живопись.
Художник, который пишет алтарь в храме Божьем, не зная этих слов, и художник, который пишет алтарь после чтения этих слов, – это два разных человека. И если перед нами настоящий художник, то он не просто реагирует на внешние обстоятельства, но анализирует их и высказывается.
