– Анна… Нам… не стоит делать этого…
Джереми встаёт ногами на пол, застёгивая брюки непослушными пальцами. Анна выглядит смущённой и даже расстроенной, но в следующую секунду маска лёгкой улыбки вновь надета на её остром, так напоминающем детское, личике.
– Да, понимаю. Прости. Кажется, я немного перебрала… с алкоголем, – отвечает она, окидывая рукой разбросанные по полу бутылки. Затем вскакивает с кровати, переминаясь с ноги на ногу у двери из спальни. – Будешь кофе? Думаю, нам нужно прочистить мозги.
– Конечно, не откажусь, – стараясь улыбнуться в ответ, отвечает Джереми. Но внутри него всё будто сжато, ему кажется, что его сейчас вывернет наизнанку.
И вновь они находятся в небольшой кухоньке дома Анны, точь-в-точь как в первый день их старого-нового знакомства. Джереми сидел в том же самом глубоком кресле с подлокотниками, а с каждым шевелением от лёгкого дуновения ветерка броских штор с рисунком непонятных цветов, его ослепляли лучи солнца, смотрящего прямо в это чёртово окно кухни. Только Анна теперь не скакала от шкафчика к шкафчику, а молчаливо сидела за столом, обхватив обеими руками кружку с кофе, от которой исходил едва заметный пар. Молчание было невыносимым особенно для Джереми, которому больше всего на свете в этот момент хотелось убраться из этого проклятого дома.
– А где Элиза? – нарушив всю эту неловкую паузу, не выдержвав, спросил Джереми. Но на самом деле его по-настоящему волновал этот вопрос.
– Она убежала поиграть с Томми. Прикольный такой мальчуган из дома по диагонали от нас через дорогу, – ответила Анна. Выдержав небольшую паузу, она продолжила говорить, видимо, так же, как и Джереми, чувствуя себя неуютно в тишине. – Я рада, что у неё появился друг. Тут ведь вообще, вот в соседнем доме только старики, через дорогу – подростки лет десяти-одиннадцати. Грудничок у ещё одной соседки. А тут прямо попадание возраста ещё хорошее. Ему в конце августа семь лет будет, Элиза уже планирует подарок. Хочет подарить ему какую-то картинку и стихотворение ещё сочинить. Но признаюсь честно, с рифмой у неё пока ещё не очень. Отец у Томми правда какой-то мрачноватый. Как-то пришла забирать Элизу, так он сидел на веранде в жилете таком, как у Марти Макфлая, и флисовой рубашке, хоть погода была такая холодная, что я перчатки надела. В общем, сидит такой и на меня исподлобья смотрит, почти не моргая. У него ещё борода такая, что подбородка и рта не видно. В общем, ей богу, маньяк-маньяком…
Анна говорила и говорила, а Джереми уже почти и не слушал её, будучи погружённый в охватившую его апатию. Столько лет он мечтал об Анне, и вот, когда момент настал – понял, что ему совершенно не хочется всего этого, да и не тянет к ней. Ему казалось, будто бы он потерял ещё одну частичку себя. Что-то такое сокровенное, такое некогда важное для него.
– Мама, я дома! – прервав рассказ Анны и выведя из полутранса Джереми, раздался голос Элизы из коридора.
В следующее же мгновение на кухню забежала сама Элиза, вся запыхавшаяся, в грязи и песке, забившемся даже в спутанные волосы девочки. Заметив сидящего в кресле Джереми Элиза остановилась, открыв от удивления рот и переводя взгляд с мамы на него и обратно, а затем подбежала, обхватив его ногу и радостно крича «новость» матери:
– Мама, дядя Джереми пришёл!
– Я знаю, милая. Ты вся в песке и грязи – иди пока переоденься, а то испачкаешь дядю.
Девочка послушно выбежала вприпрыжку из комнаты, а Джереми не смог не вставить своих двух копеек:
– Завидуешь, что бросилась ко мне, а не к тебе, признавайся.
– Иди ты… сам знаешь куда. Я послала её переодеваться, потому что иначе вместо кухни здесь будет грязнущий коридор. Вот почему, а не потому, что обиделась, или что ты там надумал!
После того как Элиза наспех поела, коротко отвечая на несвязанные будничные вопросы Анны, она что-то прошептала на ухо матери, часто-часто посматривая на Джереми, поворачивая голову так резко и быстро, что заплетённые косички, казалось, кружатся вокруг её головы из стороны в сторону совершенно самостоятельно.
– Ну, спроси сама. Это будет и правильно, да и взрослые большие принцессы разве боятся что-то сказать? Всё, давай-давай.
Зардевшись, Элиза с минуту оставалась стоять рядом с матерью, теребя маленькими пальчиками нижний край розовой футболочки и опустив глаза в пол. Наконец, она решилась – сжав кулачки, видимо, для уверенности, она шагнула к Джереми и, не поднимая взгляда, спросила:
– Дядя Джереми, ты не поможешь мне с подарком… для одного моего знакомого?
Разумеется, Джереми не мог отказать ей в этой просьбе. Потому, он позволил девочке обхватить указательный палец и увести за собой в её святая святых – в комнату, куда даже матери, которая всё своё детство и юность провела именно в ней, был почти что запрещён вход. Комнатка Элизы была небольшой, метров восемь квадратных, не больше. Напротив занавешенного плотными шторами окна, занимающего чуть ли всю стену, вдоль стены стояла некогда двухэтажная кровать с отломанным верхом, напоминанием о котором были лишь торчащие перпендикулярно балки, словно мачты без парусов. Ободранные и кое-где разрисованные обои вызывали ностальгические чувства у Джереми – он помнил их так, словно только вчера забредал в гости к Анне после уроков. Усадив Джереми на невысокий деревянный стул, стоявший прямо у антикварного по виду письменного стола, Элиза достала из-под кровати картонную коробку, в которой были разбросаны разноцветные карандаши и фломастеры поверх пачки разрисованных листков.
– Тут некоторые мои… как их… наработки, вот! – гордо заявила девочка, доставая листки со дна коробки.
– Ого, очень неплохо, – ответил Джереми, чувствуя себя полным идиотом в этот момент. Ему хотелось помочь Элизе, но он всё так же не знал, как вести себя с детьми и что говорить.
– Томми любит и птиц, и море, и небо – всё время во всё тычет пальцем, несмотря на то, что это плохо считается, я знаю экикет… Этикет, вот. Впечатляется от всего, как маленький, – Джереми едва удержался от того, чтобы не рассмеяться от слов Элизы, сказанных столь важным тоном. – В общем, у него скоро день рождения. И надо выбрать одну картинку. А я не знаю, какую! Не могу выбрать!
– Ничего, главное, что есть выбор. Сейчас выберем, – произнёс Джереми, раскладывая рядом друг с другом рисунки, заполняя ими поверхность стола.
– И я думаю… думаю написать стих. Но пока не знаю как…
– Выберем рисунок, а к нему уже подберём стихотворение, правильно?
– Я думаю самой сочинить, не подбирать! – воспротивилась Элиза, нахмурив бровки точь-в-точь, как своя мама и крепко прижав к себе свою любимую игрушку, плюшевого медвежонка, лежавшего до этого на кровати.
– Прости, я неправильно выразился. Сочиним, конечно. Сочиним такое, чтобы прямо подходило к рисунку. Пойдёт?
– Да, – вскинув носик, ответила Элиза. – Как думаешь, вот эти горы ведь понравятся Томми, да?
Выбор подходящего рисунка занял не более и не менее чем почти что полчаса. Хоть по задумке выбирать должен был Джереми, но Элиза каждый раз сама меняла свой, как до этого уже казалось, самый правильный выбор – Джереми лишь соглашался с ней. Когда же, наконец, Элиза приняла окончательное решение использовать рисунок, на котором была изображена полянка в лесу, то настало время придумывания четверостишья. Джереми никогда бы не подумал, что над такой простенькой детской задачкой будет в тридцать четыре года буквально ломать голову. Строчки не вязались друг с другом, а рифма даже и не думала заглядывать в мысли к Джереми. Элиза, до этого момента стоявшая у стола рядом с Джереми, прыгнула на кровать и принялась скакать на ней, с каждым прыжком выкрикивая слова, рифмующиеся друг с другом, но никак не складывающиеся в предложения. Уже несколько раз в комнату заглядывала Анна, чтобы спросить у Джереми, не нуждается ли он в “спасении”, на что Элиза очень обижалась.
