Согласно Алваро Пелайо, папа действует как Христос «не в величии», а «в служении», власть Христа длится вечно, власть наместника – временно, даже если «в разных преемниках эта власть будет длиться до скончания века»
[302]. «Христос может судить не только то, что явлено, но и скрытое в сердцах; наместник Христа, пусть и чистый, на это не способен, ведь человек различает лишь очевидное»
[303]. Необходимость отличить верховного понтифика от физической персоны заставила Алваро утверждать, что «Пилат судил Христа не как публичное лицо, а как частное… в этом папа не наследник Христа, ни лично, ни в обвинении»
[304]. Все рассуждение Алваро неумолимо подводит к разговору о краткости жизни пап. Его тональность напоминает «О размышлении» Бернарда: «Папе следует задуматься над тем, кто он. Ибо он человек… Человеком он рождается, епископом – поставляется. Рожденный женщиной, он проживет недолго, потому что папы живут недолго и в мытарствах, больших, чем у кого-либо», «пусть подумает о своей наготе, ведь нагим он вышел из утробы матери… пусть устыдится наготы, как всякий человек… пусть оплачет свое рождение на муки… пусть здраво помыслит о себе, что он, будучи верховным понтификом, уже есть презренный прах»
[305].
Не стоит удивляться, что в конце главы об истории телесных метафор, описывавших фигуру папы в XI – конце XIII в., вновь со всей ясностью возникла тема бренности. Аналогия с предыдущими нашими наблюдениями налицо, потому что сама проблема ставилась схожим образом. Папа претендовал на то, чтобы по-настоящему воплощать вечную Церковь, – значит, следовало не менее безоговорочно разъединить физическое лицо и институт.
Но тот факт, что папа стал зримым образом Христа на земле, ставит еще один вопрос, очень важный для истории тела папы: как Римская церковь изнутри переживала противоречие между телесной человеческой хрупкостью папы и христологическим основанием его высочайшего служения? Ограничивалось ли дело риторикой или возникли какие-то ритуалы, аналогичные тем, что мы изучили в связи с темой бренности и кратковременности?
III. Белизна
Восковые агнцы
Новое пространство ритуалов открывается нам уже в том же XI Чине каноника Бенедикта (1140–1143), с которого мы начали разговор о бренности
[306]. В нем описывается две церемонии, связанные с агнцами.
Первая проводилась на Пасху. После станционного богослужения в Санта Мария Маджоре папа в короне с процессией возвращался в Латеран. Спешившись, он отдавал корону кубикулярию, и тот клал ее в ларец. Судьи сопровождали его в зал, где понтифик оказывался окруженным одиннадцатью диванами и сиденьем, «что символизировало двенадцать апостолов, ужинавших вместе за трапезой Христовой в день Пасхи». Помимо настоятеля базилики за стол садились пять кардиналов и пять дьяконов. Папа раздавал пресбитерий, затем вставал и шел в соседнюю комнату, чтобы благословить жареного ягненка; взяв кусок, возвращался в трапезную и обращался к приору базилики со словами «Что делаешь, делай скорее»
[307] и клал мясо ему в рот. Остальные куски папа раздавал одиннадцати присутствовавшим, рассаженным согласно древнему чину вокруг стола
[308]. В этой инсценировке Тайной вечери папа занимал положение Христа, приор базилики – Иуды, апостолов представляли пять кардиналов, пять дьяконов и настоятель. Об этой пасхальной трапезе рассказывает каноник Св. Петра Бенедикт, более кратко – одна из последующих версий его чина
[309]. Позже – никаких следов.
