Что же касается холерных больниц, устроенных правительством с благодетельною целью, в особенности для бедных людей, то они до того пришлись простому народу не по нутру, что он бросился на Сенной на больницу, разбил стекла в окнах и, ворвавшись вовнутрь, схватил доктора и избил его до того, что он вскоре отдал Богу душу; народ же после этого безобразия разошелся по домам, предварительно унеся кровати с больными по их квартирам.
Эта катастрофа до того напугала докторов, что они, пока не был водворен порядок, начали прятаться и не сказываться дома. Аптекари тоже опасались за свою жизнь, в особенности когда узнали, что у Синего и Харламова мостов аптеки подверглись нападению черни и в них камнями выбиты были стекла… Все проделки и безобразия простого народа были в высшей степени оригинальны; мне рассказывали, что в одном из кварталов города был схвачен вышедший из аптеки порядочно одетый человек, у которого при обыске нашли бутылочку с какой-то жидкостью и, подозревая в нем отравителя, подняли на руки и понесли по улице, на которой была гауптвахта; караульный офицер, находясь в это время на платформе, спросил: „Куда, ребята, тащите вы этого человека?“ „Топить, ваше благородие, как отравителя“, – отвечали ему. „Да что вы, ребята, выдумали, – сказал офицер, – по-нашему сначала следует хорошенько отодрать его, а потом уж утопить, давайте его мне“. „Да и впрямь говорит капитан“, – сказал кто-то из толпы, и схваченный был передан офицеру со словами: „Хорошенько отваляйте его, ваше благородие, а потом камень на шею, да и в воду!“ Жизнь человека была на волоске, если бы караульный офицер не увидел несчастного с платформы.
Апраксин переулок, или, как иначе называли его в то время, Обжорный, был своего рода биржей, где собирался и беседовал простой народ о делах и думах своих. Проходя весь вечер между этим простым народом в особого рода атмосфере, от которой спасался только набивая нос нюхательным табаком, я нигде не видал блюстителей порядка и не заметил нигде ничего такого, что бы выходило особенно из ряда неблагопристойности или благочиния, кроме звонкого говора, который вошел в привычку у деревенского люда. Когда же заметил, что толпы начали редеть и расходиться, то и я отправился домой. Слышал я при этом, что будто бы отдан был приказ артиллерии быть готовой, но ни ее, ни других войск я нигде не встречал.
На другой день в 10 часов утра я вышел со двора и направил путь свой к Спасской церкви на Сенной, в которой началась обедня. Здесь я увидел всю площадь, покрытую простым народом, гул которого слышен был на далеком расстоянии. Но вот часу в 11-м народ как будто встрепенулся и замер, точно электрический ток пробежал: загремело в воздухе ура и полетели с голов шапки. Это был приезд императора Николая Павловича, явившегося среди своего народа поговорить с ним, как с детьми, о беспорядках, которые они произвели в прошлый день на Сенной и в других местах. Император, остановившись против церкви, стоя в коляске, снял шляпу и, перекрестившись на церковь, обратился к народу, окружившему его, со следующими словами: „Православные, что вы делаете? Забыли Бога! Забыли обязанности ваши и производите беспорядки! На колени!“
Весь народ, как один человек, опустился на колени и начал креститься. Затем, когда государь произнес: „Ступайте по домам“, толпа моментально начала редеть, и через полчаса Сенная площадь опустела».
Нет оснований не верить этому свидетельству, тем более что как раз среди простого народа и Павел, и Александр, и Николай, и уж тем более его сын, «царь-освободитель», пользовались огромной популярностью и авторитетом.
Чтобы понять, какой разгул страстей вызывали в России моровые поветрия, можно обратиться к свидетельству Пушкина, писавшего своему другу князю Петру Вяземскому летом 1831 года: «…Ты, верно, слышал о возмущениях новгородских и Старой Руси (Старой Руссы в Новгородской губернии. – Авт.). Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других – из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить, и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старорусский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показываться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников».
К началу осени эпидемия достигла Белокаменной. Действенных лекарств против нее не было, неизвестны были даже возбудители болезни, поэтому народ всякий мор приписывал либо колдунам, либо иностранцам. Как правило, поветрия в древней столице испокон веку сопровождались беспричинными и беспощадными вспышками народной ярости, жертвами которой становились совершенно случайные люди.
Зная это, Николай решил лично прибыть в Первопрестольную, дабы собственным примером поддержать народ и предотвратить беспорядки. Направил письмо московскому генерал-губернатору генералу от кавалерии Дмитрию Голицыну: «Уведомляйте меня эстафетами о ходе болезни. От ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с вами опасности и труды…» Собственно говоря, никакой необходимости в этом не было. Самодержцу по всем соображениям лучше было бы сидеть в огороженном заставами Петербурге, где были замкнуты на него все дела. Однако при первых же известиях о холере в Москве он выехал туда.
29 сентября Николай прибыл в Третий Рим, обнаружив толпы людей, сходящихся к Кремлю. Там у входа в Успенский собор его встречал митрополит Филарет, бросая верноподданническое: «С крестом сретаем тебя, государь. Да идет с тобою воскресение и жизнь». Народ тут же подхватил евангелическое: «Ты – наш отец, мы знаем, что ты к нам будешь… Где беда, там и ты, наш родной». Николай, показательно приложившись к иконе Божьей Матери в Иверской часовне (до него «через икону» прошли сотни, если не тысячи, среди них явно было полно инфицированных), с чем начал свое десятидневное пребывание в древней столице. Он инспектировал холерные палаты в госпиталях, распоряжался устраивать в разных частях города новые больницы и создавать приюты для лишившихся родителей детей, отдавал распоряжения о денежном вспомоществовании и продовольственной помощи беднякам, постоянно появлялся на улицах, дабы поднять упавший дух жителей. Бенкендорф подчеркивает, что самого царя «тошнило, трясла лихорадка, и открылись все первые симптомы болезни. К счастию, сильная испарина и данные вовремя лекарства скоро ему пособили, и не далее как на другой день все наше беспокойство миновалось». То есть хватанул-таки заразу где-то среди «сретающих» его московитов. Мало кто знал, что сам он едва не погиб от болезни – обслуживающий его слуга умер, женщина, с которой он общался в больнице, тоже.
Поэт Николай Языков писал 4 октября друзьям: «Вам уже известно из „Московских Ведомостей“, что здесь делается. Государь действует геройски; сам везде является, всех ободряет, распоряжается как можно лучше, привел полицию в деятельность необычайную – все слава богу».
