– А давай попробуй, – согласился Блэкбард, – сперва, конечно, с Молдо схлестнуться попробуй, а потом режь Глифа. Ты нам порубленный хорошо пригодишься, Стреендам, думаю, похоронит за счет казны. Как же, последний из сраных Хорне окочурился, флаги спустить, шлюхам рыдать и сморкаться в насисьники. Давай, щенок, иди уже.
– Корабль нужен? – поинтересовался Хорне. – Давай отдам. Золото еще отдам, все, что заплатят. Ньют отпусти и бери Кота.
– А тебя не отпустить? – улыбнулся канонир.
– Ты же не отпустишь, – Хорне качнул тесаком. – Я не глупый, ты знаешь.
– Не отпущу.
– Золото, Блэкбард, тысяча золотых за ее жизнь. Приведу корабль с грузом куда надо, отдам и тогда посмотрим – кто кому кишки выпустит. Ее отпусти.
– Вот заладил, отпусти да отпусти, – фыркнул Глиф, – прикипел к сучке, все готов отдать.
– Тихо! – Блэкбард ухмыльнулся. – Тихо… нам тут договор предлагают, помойным псам, а мы не слушаем. Золото, говоришь?
– Золото. На месте отдам грузи Ньют, получу плату, верну тебе. Два корабля, тысяча «львов», не дешево за девчонку с Жестяного переулка?
– Дешево. – Блэкбард сплюнул. И не затер. – За восемь абисских пушек – дешево, щенок. За сто мер пороха, что нам отсыплют за то корыто – дешево. По сто кругляков на нос, конечно, хорошо. Но, щенок, скажи, сколько мы возьмем с десятью стволами по весне, а? То-то. Так что, если хочешь выпустить кишки Глифу, не стоит тянуть кота за яйца, начинай. Молдо ждет.
– Дед вам верил.
Блэкбард пожал плечами:
– Да и хер с ним, с твоим дедом. Он подох, туда ему и дорога. А мы живы.
Ньют ударила Глифа, вмазала ему каблуком в голень, откинула голову, впечатав затылок в лицо, рванула нож вместо отобранной сабли-абордажки. В воздухе свистнуло, мягко и влажно чмокнуло, оставив в ее горле деревянный цветок – рукоять ножа, брошенного Блэкбардом.
Ньют всхлипнула, булькнула кровью изо рта и упала, прямо на воющего матом Глифа. А Хорне…
А Хорне вылетел наружу, выбив стекло. Плеснуло ударом об воду. Блэкбард выдал руладу, вскочил, бросившись к дырке, выглянул.
– Фонарь сюда!
На палубе поднялся крик, сверху, на юте, застучали кабулки. Пару раз свистнуло выпущенными арбалетными стрелами, но без толку. Вода плескалась о борта, вода шелестала вокруг, холодная осенняя вода Стального моря.
– Где поганец, мать вашу! – сорвался Блэкбард. – Почему, тюлени ленивые, найти ен можете?!
Они искали, спустив шлюпки и обходя «Кота», мели и даже начавшую заниматься с кормы «Русалку». Хорне-младший отыскиваться не спешил. Всплывший сапог, вот и все, что попало в руки бывшему канониру.
В каюте никто не остался, даже не затыкал выбитое стекло. Ньют сбросили вслед за купцом, «Русалку» сожгли. Тыкаясь в рассветной промозглой мгле, «Дикий Кот» побежал в сторону проливов между материком и Оловянными островами. Зимовать Блэкбард решил там и вышел в море, только взяв запас воды и провианта в Бурке.
Хорне, висевший два дня в углублении под кормовой надстройкой, выбрался в гавани Бурке уже ночью, когда ютовый вахтенный все же захрапел. Выбрался на пирс, прячась за рыбацкими сетями, в самом дальнем углу. Проводил глазами шлюпку с «Кота», подобравшую последних подгулявших на берегу. Отжал одежду, но первым делом, отыскав какую-то ветошь и горшок с гусиным жиром, насухо вытер дедовский тесак, смазал и только тогда убрал в ножны.
«Дикий Кот» снялся в темноте, Блэкбард спешил добраться до Оловянных островов, пощипать перышки последним южным корытам, ходящим под веслами и забиравших металл с копей. Медь, железо, чугун, этот товар везде шел хорошо. Как и люди, сидящие на веслах, отлично продавались на Черном Юге.
Хорне смотрел на темные паруса, убегающие за мыс. И считал про себя всех, чьи кишки стоило выпустить при случае.
Море обжигает трусов – 3
Утро начиналось с ора водовозов. Колодцев в городе хватало, но таскать с рынков и площадей фляги, ведра и бочонки-анкерки порой оказывалось некому. Имевшим детвору было проще – заслать огольцов с самого утра, чтобы натаскали побольше, и всего делов. Но так-то случалось не у всех, да и жалели матери, ждущие мужей с моря, мальчишек, пусть их, проще заплатить. Не говоря о более-менее зажиточных горожанах, все же не имевших достаточно прислуги, готовой катать тележки, заставленные булькающими емкостями.
Потому и начиналось утро с ора водовозов, раскатывающих по кварталам со своими бочками-возками на невысоких лошадках или мулах. Сегодняшнее исключением не стало.
Хорне поднялся рано. Прохромал вниз, на кухню, переполошив кухарку, добрую Ханну, проснувшуюся и расстроившуюся плитой, разожженной самим шкипером. Ханну наняла тетка Хорне, уже больше пятнадцати лет жившая в доме и ведавшая всем хозяйством. Понятно, когда тетка на самом деле сестра деду, впору звать ее бабушкой, но как-то оно не вязалось с младшей родней Хоссте, отставшей от него почти на двадцать лет.
Не то, чтобы Мадлен не умела или не любила готовить, нет. Просто, найдя как-то одинокую сдобную блондинку, сидевшую на матросском сундучке в гавани и ревущую в три ручья, выспросила о бедах да заботах, помогла с похоронами мужа, помершего в драке с портовой шпаной, зашитого в дерюгу и лежавшего в тени. Ну, и наняла ее, решив помочь одиночке в положении.
За пятнадцать лет Ханна стала еще сдобнее, все ее округлости и обводы весьма привлекали Роди, боцмана «Мариона», светленькая дочурка, Ханна-Мари, вовсю помогала мамке и даже успела заневеститься, ожидая, как пройдет год и свадьбу. Так вот вся судьба бывшей лиможанки закрутилась вокруг этого старого дома, подарившего ей две комнатки, надежды для дочки и теплую старость.
– Что ж не разбудили, шкипер? – расстраивалась Ханна, одевшаяся быстро, куда там матросам по авралу. – Я бы вам и яишенку бы сделала уже, и пышки поставила, вон, замесила с вечера, и колбаски вашей любимой поджарила, и…
Хорне, при домашних порой становящийся неуклюжим и не знающим, куда приткнуться ему с тростью, уселся на табурет и наблюдал за маневрами Ханны. Слушал, наблюдал снедь, росшую на столе, казалось, сама собой и старался не вздыхать. Он, всего лишь, хотел сварить кофе. А теперь…
Кофейник уже вовсю парил из гнутого длинного носика, получив пригоршню размолотых зерен. Жерновцы, отставленные в сторону, одуряюще пахли оставшимися крошками от мокко. Желтый пласт масла, плюхнутый на медную сковороду, растекался золотом, готовясь принять раскоканные Ханной живые самородки яиц. Стучал нож, нарезая зелень, которой Ханна, по просьбе тетки, кормила Хорне лошадиными порциями, стоило тому оказаться дома. Впихивала ту куда угодно, обижалась, когда шкипер не доедал и приходилось утешать, доедая очередной мелко рубленый пахучий веник.
А Ханна уже успела прыснуть в погреб, вернуться с вязанкой мелких и остро пахнущих колбасок, раскочегарить еще одну сковороду, накидав туда сальца, добавив перцу и каких-то пахучих посыпок.
