Обратим внимание, что мы можем последовательно изучить все три варианта свидетельств только шестерых участников процесса. Как отмечалось выше, выступления двоих из них, бергманновцев Ю. Ц. Пшихожева и Ш. И. Шавгулидзе, планировались лишь при необходимости, а потому «2-й вариант» отсутствует. Наоборот, в изученных делах нет копий первичных протоколов допросов К. Г. Алескерова и Ш. А. Окропиридзе (при наличии «2-го варианта»), т. е. тех двоих, которых отправили для участия в процессе в ГДР. Последний из них незадолго до апрельской пресс-конференции был досрочно освобожден из лагерей, где отбывал срок за службу у немцев. Сложнее дело обстоит с показаниями А. М. Хаммершмидта, поскольку в нашем распоряжении имеется копия первичного протокола, которая к концу марта 1960 г. была очень сильно отредактирована. В обоих случаях сам он называет себя квартирмейстером при штабе 1-й танковой армии, причем из январских показаний явствует, что он был советским военнослужащим, который в 1941 г. попал в окружение и затем, видимо, пошел на службу к врагу. Ф.-К. Вакс указывает, что при штабе 1-й танковой армии действительно служил советский перебежчик-хиви с такой фамилией
[1571]. Вероятно, должность «квартирмейстер» была намеренно вписана для придания большего звучания словам Хаммершмидта в глазах широкой публики. Первичный протокол допроса также вызывает вопросы: свидетель подробно рассказывает о массовых расстрелах евреев в Нальчике (якобы более 3 тыс.), хотя в действительности значительная часть еврейской общины города, за исключением нескольких десятков человек, избежала уничтожения, поскольку сами нацисты не могли определиться, как относиться к местным горским евреям. К слову, сам Т. Оберлендер, как пишет историк П. М. Полян, рассматривал их в качестве одного из народов Кавказа, а потому настоял на том, чтобы оставить в живых
[1572]. Впрочем, согласно актам ЧГК здесь проводились массовые расстрелы, причем уже в 1943 г. была обнаружена могила на 600 человек, среди которых были представители различных национальностей
[1573]. С высокой долей вероятности можно предположить, что А. М. Хаммершмидт, не будучи свидетелем преступления, неточно передал чужой рассказ, либо добавил детали тех расстрелов, которые видел сам.
Сравнение двух вариантов шести показаний — Г. И. Мельника, М. Н. Гресько, И. Н. Макарухи, Я. И. Шпиталя, Т. В. Сулима, А. М. Хаммершмидта (все они опубликованы в настоящем издании) — позволяет сделать выводы о той редакторской работе, которая осуществлялась при подготовке материалов, а следовательно, об основаниях советского идеологического дискурса. Все свидетельства претерпели изменения, объем текстов был уменьшен, а сами они переработаны для достижения большей образности, однозначности и нарративности. Речь идет не просто о содержательном редактировании, когда последовательно удалялись определенные пласты информации, но и о стилистических изменениях, серьезным образом влиявших на то, как история преступлений нацистов и их пособников репрезентировалась в публичном пространстве.
Прежде всего, редакция преследовала цель придать однозначность обвинениям в адрес Т. Оберлендера. Здесь ключевую роль играют показания Г. И. Мельника, который служил под его началом. В протоколе январского допроса он, рассказывая о прибытии батальона в г. Янов под Львовым, утверждал: «В лесу под Яновым я впервые увидел в сборе командование нашего батальона. Туда же прибыл немецкий офицер в чине обер-лейтенанта или гауптмана, который, как говорили, являлся представителем высшего командования и фамилия которого, как я узнал потом, была Оберлендер». Во 2-й редакции все сомнения были изгнаны и фраза прибрела четкий вид: «В лесу под Яновым я видел все командование батальона в сборе. Там же находился и Оберлендер в чине обер-лейтенанта, который, как мне говорили, является представителем немецкого командования и политическим руководителем нашего батальона». Точно так же фраза об участии служащих батальона в львовском погроме («в тот же день из нашего взвода была отобрана группа кадровых националистов для выполнения специального задания») была переработана во 2-м варианте так, чтобы ключевая ответственность легла на политического руководителя подразделения: «Из нашего взвода, размещавшегося на территории газового завода, в тот же день по приказу Оберлендера и Шухевича была отобрана группа легионеров». Впрочем, мартовская редакция сохранила изначальный акцент: именно в пересказе от других членов батальона Г. И. Мельник знал, что расстрелы осуществлялись по приказам Оберлендера и Шухевича. Другими словами, лично он эти приказания не получал (см. документы 1.2.1.1 и 1.2.1.2).
Больше однозначности придали и показаниям Я. И. Шпиталя, который был свидетелем расстрелов в бурсе Абрагамовича. Так, он говорил, что польскоговорящих заключенных убивали немцы и «люди, одетые в немецкую форму и говорящие на украинском языке», в то время как во 2-й редакции последние превратились в легионеров из батальона «Нахтигаль» (см. документы 1.2.2.1 и 1.2.2.2). Еще более интересны «трансформации» в показаниях А. М. Хаммершмидта. Так, во 2-й версии он рассказывал о случае в Пятигорске, когда во время попойки Т. Оберлендер, желая доказать правильность своих расовых теорий, лично отправился в местную тюрьму и истязал двух заключенных. В первичных показаниях этот эпизод подается не как увиденный лично, а как услышанный от начальника разведшколы абвергруппы-101 Локкарта. Более того, допрашиваемый акцентировал, что такое поведение будущего министра вызвало осуждение со стороны многих сослуживцев и представителей командования вермахта (см. документ 1.2.5.1 и 1.2.5.2).
Другая редакторская стратегия состояла в деконтекстуализации событий. Она давала возможность отсечь детали, погружающие читателя / слушателя в особенности повседневности, мотиваций и пр. Тем самым обеспечивалась однозначность происходящего. Например, нахтигалевец Г. И. Мельник в январе свидетельствовал: «Весной 1939 года, после окончания школы официантов во Львове, я не мог найти работу и уехал в Краков, где меня застала война и оккупация Польши гитлеровской Германией. В Кракове я работал официантом в одном из казино. В начале 1940 года среди украинцев, находящихся в Кракове, начались разговоры о том, что вскоре, возможно, будет война с Советским Союзом и всем украинцам необходимо организоваться». В марте этот фрагмент был переработан следующим образом: «С весны 1939 года я проживал в г. Кракове и там же в начале 1940 года был вовлечен в организацию украинских буржуазных националистов». Точно так же в январе 1960 г., рассказывая о Львове, этот свидетель вполне откровенно говорил следователю: «Когда выяснилось, что Львов занят передовыми немецкими частями, был отдан приказ нашему батальону войти во Львов в строевом порядке с песнями на украинском языке. В этих песнях были слова: “смерть, смерть, ляхам смерть, смерть московско-жидовской коммуне, нас до бою ОУН нас веде”». Публикация антисоветских лозунгов, в целом известных пережившим оккупацию, была признана ненужной, а потому эта фраза во 2-й редакции приобрела более обтекаемый вид: «Утром 30 июня 1941 года мы вступили в г. Львов и, проходя по улицам, по приказанию командования распевали песни, в том числе и погромную песню, призывавшую к уничтожениям коммунистов, поляков и евреев». Был опущен практически полностью конец показаний Г. И. Мельника, в котором он сообщал, что в августе батальон вывели с фронта и затем разоружили (заменено расплывчатой фразой: «Из Юзвина батальон был отправлен в Германию»; см. документы 1.2.1.1 и 1.2.1.2). Из этого же свидетельств исчезло и то обстоятельство, что расстрелянная у Стрыйских казарм девушка работала прислугой у немцев.
