Принято сравнивать концепцию Шеллинга (произведшую впечатление на лучшие умы Европы) с концепцией Спинозы; в контексте данного рассуждения соблазнительно воспринять его как продолжение фичиновского рассуждения, как развитие неоплатонизма, а учитывая, что Шеллинг современник Наполеоновских войн и рассуждает в контексте эпохи, трудно не связать рассуждение о противоречивом единстве абсолюта – одновременно и с ренессансной моделью общества и с политической реальностью империи/республики. С прекраснодушными германскими просветителями сначала побеседовал Наполеон, затем Бисмарк, а под конец и Гитлер, но идея-то, единожды высказанная, не умирает. Что, если возрождение Возрождения – совсем рядом?
Упомянутому Мишле принадлежит одно из лучших определений истории: «История – это неистовая гуманитарная химия, где мои личные страсти оборачиваются обобщениями, где народы, которые я изучаю, становятся мною, где мое “я” возвращается, чтобы вдохнуть жизнь в “мои” народы». Но ведь именно это же следует сказать и о живописи, которую на протяжении этой книги решено было сделать инструментом анализа; а лучше сказать так: алхимия живописи, химические реакции духовной рефлексии, которая происходит на палитре, – это и есть воплощенный процесс истории. Надо лишь сделать небольшое усилие, чтобы увидеть в живописи воплощенную историю духа и пути к свободе. Мы лишь следуем логике «гуманитарной химии», пользуясь выражением Мишле, когда воспринимаем короткий и бурный наполеоновский век – не как эпизод политического авантюризма, не как закономерную тягу к возрождению Священной Римской империи, не как геополитическую игру в противостоянии английской короне – но как продукт чистого «философского золота», в очередной раз вспыхнувший в европейском тигле.
Подобно тому, как эстетика империи Карла V произвела столь противоречивых и комплементарных гениев, как Веласкес, Рубенс и Рембрандт, оспоривших утверждения друг друга во всем – католика и протестанта, имперца и республиканца, – так и зарница Наполеона Бонапарта пробудила к жизни великую концепцию республики и великую концепцию империи одновременно. На двух полюсах Европы благодаря этой химической реакции вспыхнули два гения – Гойя и Делакруа, не схожие ни в чем, противоположные по взглядам и, вероятно, возненавидевшие бы друг друга при встрече. Это обычный эффект встречи ренессансных характеров; а отрицать то, что сочетание/слияние империи и республики в единой форме правления и есть типическая ренессансная черта – трудно.
В истории живописи парадокс, присущий изучению истории, виден особенно четко: в тигле, выплавляющем золото духа, варятся не просто факты – но души уникальных художников, каждый из которых равновелик миру. Метод историка-позитивиста: кропотливое сочленение фактов в ожидании результата. Но всякий факт сам по себе превосходит метод сложения: внутри одной души происходят тысячи процессов сопряжения. Историк-позитивист терпеливо ожидает, что набор фактов сложится в подобие концепции. Но всякий факт есть бесконечная вселенная; как перемешивать и вываривать алхимическое зелье из таких мастеров, как Делакруа и Гойя? Все, что мы можем: через толкование их творчества увидеть бытие как единое целое, увидеть историю как осмысленный процесс, доступный пониманию.
В год, когда Эжену Делакруа шестнадцать лет (1814), в поверженный Париж въезжают императоры, владыки союза держав, покоривших Францию Наполеона. Державы вступили в войну еще с революционной Францией; в дальнейшем императоров напугала республика, вдруг ставшая революционной империей. Чувство, которое пережила монархическая Европа, глядя на Французскую республику, неожиданно превратившуюся в победоносную империю, сравнимо с тем чувством, какое испытывали государства Антанты, глядя на Советскую республику, которая превратилась в сталинскую беспощадную военную машину. Ненавидели выскочку, провозгласившего себя императором, но боялись республики, ставшей мировой империей.
Так называемые ранние завоевания республиканской Франции отстоят от «поздних завоеваний» наполеоновской Франции на весьма короткий срок; провести границу меж «революционными войнами» и захватническими войнами Франции непросто. Формально «революционные войны» завершаются в 1802 г. Амьенским миром; но Амьенский мир уже в 1803 г. разорван Англией. Республиканская Франция постоянно находится в состоянии оборонительной войны, эти войны республиканской Франции наследуются ее Первым консулом, а впоследствии самозваным императором. Если бы не из ряда вон выходящая оперативность Наполеона, Франция и ее республиканские завоевания прекратили бы существование на пятнадцать лет раньше. Наполеон продлил жизнь революции: возник симбиоз империи и республики, противоречивый, в силу того недолговечный. Так и злополучный Советский Союз являл комбинацию республиканских демократических лозунгов и имперской колониальной реальности. Наполеон – тиран, «узурпатор»; именно последний эпитет применяют наиболее охотно. Узурпатор! Посягнул на священные права управлять народами, которые даются только происхождением. Наполеон прежде всего защищал республику – отсюда и обида. 19 ноября 1792 г. (как далеко еще до империи!) Франция издает декрет, обещавший поддержку угнетенному населению Великобритании. Это напоминает так называемый экспорт революций, организованный Советской республикой. В 1798 г. французский отряд высаживается в Ирландии и помогает восставшим, отсутствие подкрепления ведет к поражению ирландского восстания. Брезжит идея морской высадки в Ирландии кружным путем. Начинается война Франции сразу против всех. В круговой обороне республика противостоит всем империям – чудом (сопоставление с Жанной д’Арк приходит само собой) появляется безродный корсиканец, возглавляет республиканскую армию, затем становится, по примеру римских «солдатских императоров», главой революционного государства. Основной вопрос к самозванцу, заданный и Байроном, и Диккенсом, и Толстым: сохраняется ли в империи дух революции? Толстой и Диккенс изобразили Бонапарта маленьким тираном; таким хотели видеть самозванца императоры, коим власть дана по праву рождения. Карлейль в своем труде о героях объяснил этот феномен следующим образом: «В первый период своей деятельности Наполеон был истинным демократом. Но благодаря своему природному чутью, а также в силу военной профессии, он понимал, что демократия не может быть отождествляема с анархией (…) Сильная власть необходима, помимо такой власти невозможно дальнейшее существование и развитие революции. И (…) более того, разве он не успел на самом деле укротить французскую революцию настолько, что мог обнаружить ее настоящий внутренний смысл (курсив мой. – М.К.), причем она стала органической и получила возможность существовать среди других организмов и форм не как одно только опустошительное разорение?» Это поразительное свидетельство британского историка лишь удостоверяет то, что в лице Наполеона мир встретил уже легитимную революцию, принявшую те формы социального выражения, которые только и могут уважать монархи; тем самым республика из нежелательного эпизода стала фатальной исторической реальностью.
Произошло нечто противоестественное с точки зрения «священных прав» монархии, но закономерное с точки зрения прав истории. Виктор Гюго во второй главе десятой части «Отверженных», которая называется «Суть вопроса», сам того не ведая, произносит фразу, выносящую обсуждение вопроса за пределы революции, проблемы народного права, Франции. «Порой восстание – это возрождение». Слово «возрождение» написано с маленькой буквы, Гюго не имеет в виду Ренессанс; но случилось именно так: пришел в движение механизм более значительный, нежели смена конкретной власти. Когда немного позже Маркс с Энгельсом напишут в «Манифесте» «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» – они будут иметь в виду (и это явствует из духа программы, пусть даже порой буквы и опровергают это) – именно культурный процесс Возрождения, освобождение личности, самоосуществлению которой посвящена история. А то, что этот процесс сопровождается революционными войнами, – приходится стерпеть.
