— Ну, дядя Кеша, рассказывай, чего сегодня интересного будем смотреть, — допытывались у патриарха менее искушённые болельщики.
— Эх, ребятишки, самое-то интересное ковалы юзовские испортили. Слыхали ведь уже про новичка, ну, который амовцам три сунул, да петроградским две? Бес его знает, откуда такое диво выскочило, да ещё и в Верном, да только я днями с Валькой Ивановым после игры толковал — говорит, кое-что особенное. Гонял их этот Арисагин как псов шелудивых больше часа, пока не притомился. А сам ведь мальчонка ещё, усы не растут!
— Ушам своим не верю. Дядя Кеша нового игрока признал — да не видя, по одним слухам! Самого Иванова-то года три по первости щенёнком называл, а, Кирилл Капитонович? Откедова такая любовь?
— Цыть! Дядя Кеша много видел, дядя Кеша много знает. Вот ты, Митька, в тридцать седьмом годе, поди-ка, ещё и нос выбивать толком не умел — да и нынче не очень-то научился, я погляжу, хе, хе… А я тогда уж на законной пенсии был, вот. В спорткомитете сторожем подрабатывал, дабы не заскучать. И премировали меня за исправную работу билетом — сборная басков к нам приехала. А там игрочищи! Все сливочки, братец ты мой, конфетки ландриновые. И был у них форвард такой, левый инсайд, Сидор Лангара. Три раза лучший бомбардир Испании — не хрен пёсий, а? Сам здоровый, ноги как у коня, а на наружность — грузин грузином. И как пошёл этот Сидор наших сидорят уму-разуму учить! Бежит — аж щебёнка во все стороны, игрочки от него отлетают, ровно щепочки от топора. А удар! Такими б ножищами лес валить, никакого топора не надобно. Шуты — как из трёхдюймовки. Ох и наклал он нам тогда, прости Господи! Девять матчей сыграли баски, и семнадцать штук Лангара вколотил. А ведь наша, фабричная порода — из токарей вышел. Я вот тоже, помню…
— Дядя Кеша! — соседи знали: если этот фонтан сейчас не заткнуть, то старик, хитро ухмыляясь, такого наплетёт про свои футбольные подвиги ещё в царское время, что лапши с ушей они потом наснимают на месяц плотных обедов. — Помилуй, говори толком! Не про Сидора речь ведь.
— Я-от те дам — старших перебивать… Ладно. Не хошь про Сидора — потолкуем про Трофима. Вот послушал я Вальку, что он про этого дьяволёнка сказывал — будто снова на Лангару посмотрел. И бежит он, и бьет, и отдаёт, что верхом, что низом — кому другому б не поверил, да Иванов не из брехунов. Ну и опять же: видел я уж такого игрока, вот этими вот глазами. И приёмчик знакомый описал Валентин у него: будто с ноги на ногу мячик переложить хочет, бутсу занесёт, бек шмыг туда, а этот на одной развернулся — и в другую сторону! Сидор-то, я слыхал, потом в Мексику перебрался, вот и этот тоже откуда-то из тех краёв — уж не родня ли ему?.. Не-е, братец, бывают на свете, кого Боженька в темя поцеловал. А эти чумазые, чтоб ни дна им, ни покрышки, парню чуть ногу не оттяпали, да ещё и судью купили! Вот четвёртого пойду, погляжу ихнему тренеру, Олежке Ошенкову, в глаза его бесстыжие, поспрошаю, как такое мог допустить. Налётчики, а не команда. Мне, может, жить-то на свете осталось всего ничего, какие-нибудь пол… века, хе, хе… а они мне этакое диво узреть не дают, свинята!
— Ну, коли так… Ты, Кирилл Капитонович, тогда и на нас с Николаем билеты достань, ладно? Пойдём, посвистим этим костоломам неумытым. Но сейчас-то на кого смотреть будем?
— Ну, про своих вы и сами знаете. А вот Балерина кого поставит… Нут-ко, программку дай-ка сюда… Смекаю, вместо Трофимки — небось, Севидова-сынка, кого с кутузки зимой выпустили. Тот с мячиком побегать любит, подержать. Телегой болельщики зовут — больно возить мастак. Ну, Горбыля, понятно. Атаману, говорят, шахтёры по едалам навстромляли да нос подправили, так что, возможное дело, и его не будет. Ай, так у них Немец Рыжий же есть! Ну и посмотрим на двоих. У вас — герр Кох, у них — герр Абгольц. Стало быть, выходит вам вот нынче Пруссия против Саксонии, или там Тюрингии какой.
Событие восьмое
Муж собирается на субботник, а жена злится.
— Опять придешь поздно и пьяный, знаю я тебя.
В три часа ночи раздается звонок. Жена открывает, муж еле на ногах, гневно кричит:
— Ну что, накаркала?
В холодильнике холодно. Был как-то Сан Саныч в большом таком. Срочно их подняли, с тренировки сорвали и бросили мясо разгружать — словно во всём «Динамо» в Москве некому больше. Он тогда простыл. Правильно, лето, да после тренировки, а тут — ползай внутри промёрзлой камеры, развешивай огромные туши на крючья… Потом выскочишь и воду из фонтанчика на станции пьёшь, пока не забулькает в животе — а вода тоже ледяная. Сильно простыл — ангина, соплей полный нос. Даже уколы назначили. С тех-то пор Милютин говядину недолюбливал. А ещё помнил, как по грязному заплёванному полу этого промышленного холодильника волоком туши тащили — пойди подними её! Это потом на крючья вчетвером уже, с кряканьем и завыванием.
В Алма-Ате было хуже, чем в том холодильнике. Не минус, конечно — все же конец апреля, и юг, хоть и в горах. Но промозглый ветер, сырость… Дождя как такового нет, но в воздухе висит мокрая мерзость. Ощущение, что вернулся назад во времени, и опять в том холодильнике на станции. Только побольше холодильник — вон даже трамваи ходят, перезваниваясь друг с другом. На улицах людей нет, а редкие прохожие укутаны в плащи и куртки.
Поселили в гостиницу. Сходил Сан Саныч вниз, поел, душ принял и спать завалился на чистые простыни. К Тишкову только на следующий день утром. Проснулся оттого, что солнце в глаза било. Или это опять он в тюрьме? Там лампочку никогда не выключают — горит и днём, и ночью, чтобы попкарю было видно всё в глазок на двери. Бдели за порядком.
Так не в камере… Проснулся, и к окну. А там — другой мир! На небе разве редкие облачка, и солнце бьёт из всех щелей, да жаркое! Прямо за те два часа, что он проспал, мир перевернулся. Уж не весна, а лето настоящее.
Вышел тренер на улицу, вдохнул воздух свободы полной грудью. Вот целый день на воле, а все не осознал — то машины, то самолёт. Неба-то и не видел. Красиво: на горизонте горы с белоснежными шапками, и лучи закатного солнца их, эти шапки, в розово-оранжевый цвет пытаются раскрасить. Где получается, а где сверкающий снег сопротивляется и белым с голубыми тенями сверкает, поражая зевак. Местные привыкли к красоте этой, видимо — не стоят, раскрыв рот, не любуются. А вот в тюрьму бы их всех, в Бутырку, чтобы осознали, чего можно потерять. Усмехнулся Милютин немудрёной, зато своей шутке, и на людей оборотился. Днём, когда его по городу везли к гостинице, улицы пустынны были. Погода мерзкая, и на работе все. А сейчас пришли со смены, поели холодного супа с холодной же жареной картошкой — и на улицу. Спешат. Субботник. Послезавтра Первомай. Бордюры белят, листья с газонов выметают, на обочинах грязь прилипшую скребками отдирают от асфальта. Даже вон и сам асфальт на самосвале привезли — ходят рабочие в странных рыжих жилетах, лопатами и ручными трамбовками пытаются образовавшиеся за зиму ямы заделать.
Деревья, утром серые и неживые, вдруг буквально за эти три часа, пока он спал, зелёненькой дымкой окутались — почки от тепла полопались. И воздух этими почками запах, а ещё — пылью, известью, горячим асфальтом. Свободой!
