– Нет. – Кеннет закрыл глаза, и по его лицу пробежала судорога боли. – Когда-нибудь я напишу сцену ее смерти. Может, тогда кошмары отпустят меня. – Кеннет снова открыл глаза. – Это ты научила меня переносить на холст мою боль, и за это я у тебя в неоплатном долгу.
Ребекка отвернулась. Воздух комнаты был насыщен чувствами. Глаза Кеннета согревали ее своим теплом, и это могло привести к опасным последствиям.
– Ты мне ничего не должен, Кеннет. От нашей дружбы я получила даже больше.
Было заметно, что Кеннет тоже боится переступить опасную черту.
– Я знаю, срок представления картин на выставку в Королевской академии искусств истекает завтра. Куда они потом идут?
– Они поступают в отборочную комиссию, состоящую из нескольких академиков. Комиссия решает, какие картины принять. Обычно они отбирают около тысячи картин. Конечно, картины таких художников, как отец, дядя Джордж и лорд Фрейзер, никогда не проходят комиссию. Они сами академики и известные художники.
– Так они академики? Я этого не знал.
– Дядя Джордж – академик. Фрейзер – младший член академии. Подозреваю, что ему очень бы хотелось стать академиком, но просить не позволяет гордость.
– Не такой уж у него особый талант, чтобы очень гордиться, – сухо заметил Кеннет. – Как мы узнаем, что наши картины приняты? Они пошлют нам извещения?
– Это было бы слишком просто. Художники сами направляются в академию и узнают у служителя о судьбе своих работ. Там образовывается большая очередь, а служитель всегда с удовольствием говорит «нет». Это так унизительно.
Кеннет поморщился.
– Теперь я знаю, что меня ждет.
– Если ты получишь отказ, это еще не значит, что твои картины не достойны восхищения.
– Получив такие высокие оценки от тебя и твоего отца, я смогу легко пережить отказ академиков.
Глаза Кеннета продолжали излучать тепло, и сердце Ребекки дрогнуло. Она снова вспомнила ночь их любви. Волнуясь, она не могла стоять на месте и принялась мерить шагами маленькую комнату.
– О принятии своих работ художники узнают накануне открытия выставки, и тогда они могут подправить картины, покрыть их лаком. – Ребекка улыбнулась. – Известен случай, когда мистер Тернер практически переписал свое полотно, сделав его еще более прекрасным.
– Как им удается разместить эту тысячу картин?
– Они висят очень тесно, почти соприкасаясь рамами. Главный выставочный зал достаточно вместителен, и все же места мало. Многие картины висят под потолком, и их трудно разглядеть. Такие картины называют «потолочными». И все же это лучше, чем ничего, хотя такое размещение не способствует дальнейшей карьере художника.
– Очевидно, принятие картины на выставку – это только самое первое препятствие на пути к признанию. За ним идет целая череда других преград, – с улыбкой заметил Кеннет. – Мне странно, что я так свободно рассуждаю о живописи и выставке. Еще три месяца назад я об этом и мечтать не смел. Я родился в семье землевладельца и собирался стать им, но вместо этого стал солдатом. Теперь я становлюсь художником.
Ребекка посмотрела на его мужественное лицо и богатырское тело. Самый настоящий корсар. Возможно, он и не мечта каждой женщины, но уж ее-то – наверняка. Чувствуя, что ей надо поскорее убираться, Ребекка направилась к двери и взялась за ручку.
– Твоя любовь к рисованию незаметно привела тебя к настоящей живописи, Кеннет. Ты наделен талантом, а война не прошла для тебя бесследно. Дерзай!
Ребекка распахнула дверь и вышла из комнаты, зная, что если она промедлит еще минуту, то непременно окажется в объятиях Кеннета.
Глава 25
Кеннет и Ребекка вошли в Сомерсет-Хаус и увидели длинную вереницу людей. Кеннет присвистнул.
– Ты была права, – сказал он Ребекке, – жаждущих успеха здесь предостаточно.
– Было бы намного хуже, если бы мы приехали первыми, – ответила Ребекка, стараясь держаться поближе к Кеннету.
– Да и сейчас ничего хорошего. Здесь собралось примерно шестьдесят – семьдесят человек. Из них только три женщины.
Прибывали все новые художники, и становилось все теснее. Люди громко разговаривали и, жестикулируя, обменивались мнениями.
Зная страх Ребекки перед толпой, Кеннет отвел ее в сторону и зорко следил, чтобы ее не толкнули.
Служитель, державший в руках список художников, представивших свои работы на выставку, выкрикнул первое «нет», и человек, получивший отказ, с побелевшим лицом выскочил на улицу.
– Вот дьявол! – воскликнул Кеннет.
– Я искренне жалею, что ввязалась во все это, – прошептала Ребекка, хватая Кеннета за руку.
Он взял ее руку в свою. Рука была холодной.
– Правду сказать, я не сомневаюсь, что твои картины будут приняты, но разделяю твое волнение.
– Я чувствую, твое состояние не лучшего моего, – прошептала в ответ Ребекка.
– Гораздо хуже. У меня почти нет надежды.
– Может, моя техника и лучше твоей, но зато твои картины гораздо сильнее по накалу чувств.
– Твои работы не менее содержательны. Они лишены мелодраматизма.
Они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.
– Мы ведем себя как последние идиоты, не так ли? – сказала Ребекка.
Сейчас они как никогда были близки друг другу. Общее волнение, как и общее горе, сплачивает. Кеннет ни минуты не сомневался, что картины Ребекки будут приняты хотя бы даже потому, что она дочь известного художника. О его полотнах нечего было сказать.
– Нам надо прекратить эти разговоры, а то мы доведем себя до сумасшествия. – Кеннет задумался. – Давай поговорим о Грей-Гасте. Твой кот в прекрасном состоянии, хотя ему уже десять лет, а то и все двенадцать.
Ребекка в ответ улыбнулась.
– Да, он молодец, хотя сомневаюсь, что он был так счастлив, пока я не подобрала его. А у меня он всего лишь два года.
Они продолжали вести ничего не значащий разговор, а очередь между тем потихоньку продвигалась. От Кеннета не укрылось, что каждые три человека из четырех получали отказ, и он чувствовал, как все больше волновалась Ребекка.
Очередь значительно продвинулась, и сейчас впереди них был всего лишь один человек.
– Фредерик Маршалл, – назвал он себя охрипшим голосом.
Служитель начал просматривать списки, беззвучно шевеля губами.
– Маршалл. Нет, – сказал он наконец, глядя на несчастного поверх пенсне.
Маршалл с силой ударил кулаком одной руки по ладони другой.
– Черт бы побрал эту академию! Что эти старые дуралеи понимают в настоящей живописи! – С искаженным от гнева лицом Маршалл выбежал на улицу, яростно хлопнув дверью.
