Глянув на свои армейские часы, отец непроизвольно нахмурился, но вежливо замаскировал это, вытащив носовой платок и неубедительно высморкавшись.
Он нервничает!
Мы стояли в молчании, глядя в разные стороны.
Ровно через пятнадцать минут после удара гонга где-то наверху захлопнулась дверь, и мы сосредоточили внимание на вершине лестницы.
У нас перехватило дыхание, когда появилась Порслин, и миссис Мюллет, только что вышедшая из кухни, издала сдавленный вскрик. На миг я подумала, что она даст деру.
Порслин выбрала платье не из гардероба Даффи или Фели. Она надела один из самых запоминающихся нарядов моей матери: платье до колен из шифона цвета пламени, которое Харриет надевала на бал в Королевском авиационном обществе за год до своего последнего путешествия. В «Таймс» была фотография Харриет на том вечере в «Савое» — эта фотография, наделала много шума, который помнили до сих пор.
Но дело было не только в платье: Порслин убрала волосы назад так же, как Харриет делала, когда ездила на охоту. Должно быть, скопировала прическу с черно-белой фотографии на столе Харриет.
Поскольку я сама временами рылась в коробке с драгоценностями моей матери, я сразу же узнала антикварное янтарное ожерелье, украшавшее умопомрачительную грудь Порслин, и камни, сверкавшие на ее пальцах.
Харриет — все эти вещи принадлежали Харриет!
Порслин на секунду остановилась на верхней ступеньке и взглянула на нас, как мне сначала показалось, со смущением, но потом я решила, что это было презрение.
Должна сказать, что отец продемонстрировал потрясающие манеры, хотя сначала я думала, что он потеряет сознание. Когда Порслин начала долгий медленный спуск, его челюсти рефлекторно сжимались и расслаблялись. У военных это единственное дозволенное проявление эмоций, и в качестве такового оно одновременно выглядело душераздирающим и глубоко трогательным.
Она спускалась ниже и ниже, плывя по воздуху, словно бесплотный дух — может быть, эльф, ошеломленно подумала я. Или королева Маб собственной персоной!
Приближаясь, Порслин расплылась в самой что ни на есть разбивающей сердца улыбке, которую я когда-либо видела на человеческом лице, улыбке, одновременно вобравшей нас всех и в то же время адресованной каждому в отдельности, чтобы ослепить нас еще сильнее.
Ни одна королева — даже сама царица Клеопатра — никогда не совершала такого выхода, и я поймала себя на том, что открыла рот от восхищения такой явной дерзостью.
Когда она порхнула мимо меня, спустившись с лестницы, она наклонилась к моей шее, чуть не коснувшись губами моего уха.
— Как я выгляжу? — прошептала она.
Ей не хватало только розы в зубах, но я вряд ли осмелилась бы это сказать.
Отец сделал шаг вперед и предложил ей руку.
— Миндальное печенье! — воскликнула Порслин. — Обожаю его!
Миссис Мюллет просияла.
— Я дам вам рецепт, дорогуша, — сказала она. — Это сгущенное молоко дает дополнительный привкус.
Я чуть не подавилась, но несколько ловких взмахов салфетки обеспечили аккуратное прикрытие.
Даффи и Фели, надо отдать им должное, если не считать их первоначального изумления, и глазом не моргнули на одолженный наряд Порслин, хотя они не могли отвести от нее глаз.
За столом они задавали любопытные вопросы — в основном насчет ее жизни в Лондоне во время войны. В целом и вопреки всему мои сестрицы были очаровательны до невероятия.
И отец… дорогой отец. Хотя внезапное явление Порслин в наряде Харриет наверняка глубоко его поразило, он как-то умудрился сохранить совершенное самообладание. На самом деле эти несколько часов прошли так, будто Харриет вернулась к нему из мертвых.
Он улыбался, он внимательно слушал и один раз даже рассказал довольно забавную историю о пожилой леди и пасечнике.
Как будто на несколько часов Порслин заколдовала нас всех.
Был только один неловкий момент, ближе к концу вечера.
Фели только что доиграла милое переложение для фортепиано «Цыганских песен» Антонина Дворжака, опус 55-й, «Песни, которым меня научил прадедушка», — одну из своих любимых вещей.
— Что ж, — произнесла она, вставая из-за рояля и обращаясь к Порслин: — Что вы думаете? Я всегда хотела услышать мнение настоящей цыганки.
Молчание в этот миг можно было резать ножом.
— Офелия… — сказал отец.
Я задержала дыхание, испугавшись, что Порслин может обидеться, но мне не стоило беспокоиться.
— Местами превосходно, — заметила она, одаряя Фели ослепительной улыбкой. — Разумеется, я цыганка только наполовину, поэтому наслаждалась только наполовину.
— Я думала, она выскочит из-за рояля и выцарапает мне глаза!
Мы вернулись в мою спальню после того, что для нас обеих было суровым испытанием.
— Фели бы так не поступила, — заметила я. — Во всяком случае не в присутствии отца.
О Бруки Хейрвуде не упоминали, и, если не считать вежливого вопроса отца («Надеюсь, ваша бабушка выздоравливает?»), ничего не говорили о Фенелле.
Это было прекрасно, потому что я не имела желания отвечать на неудобные, а то и смущающие вопросы о моих недавних занятиях.
— Они довольно милые, твои сестры, правда, — заметила Порслин.
— Ха! — ответила я. — Ты просто плохо их знаешь. Я их ненавижу!
— Ненавидишь? Я думала, ты их любишь.
— Конечно, люблю, — сказала я, вытягиваясь во весь рост на кровати. — Вот почему мне так хорошо удается их ненавидеть.
— Думаю, ты хочешь меня надуть. Что такого они могли тебе сделать?
Поняв, что безраздельно завладела ее вниманием, я перекатилась на живот так, чтобы видеть ее.
Разговаривать с кем-то в одежде моей матери было довольно странно, тем более о пытках, которым меня подвергали мои сестры.
— Они, между прочим, пытали меня.
— Пытали тебя? — переспросила она. — Как? Расскажи мне.
Долгое время слышался только тик-так медного будильника на прикроватном столике, нарезавшего долгие минуты на поддающиеся контролю секунды.
Затем из меня хлынул поток. Я обнаружила, что рассказываю ей о мучениях в подвале: как они стащили меня по ступенькам, швырнули на каменный пол и пугали жуткими голосами, как говорили мне, что я подменыш, которого оставили эльфы в обмен на настоящую Флавию де Люс.
Пока я не услышала, как рассказываю все это Порслин, я не осознавала, как сильно потрясло меня мучение в подвале.
— Ты веришь мне? — спросила я, отчаянно ожидая «да».
— Я бы хотела, — ответила она, — но тяжело представить, чтобы такие воспитанные юные леди устроили тюрьму в подвале.
