А Секненра всё кричал и кричал, и его крик будил все новые силы природы… и от этих криков мороз бежал по коже…
Рабы затряслись от страха, вжимая головы в плечи и боязливо озираясь по сторонам, вздрагивая от каждого удара о борт ладьи.
Мернептах бросился к старику.
— Замолчи, Секненра, иначе не видать нам восхода вечерних звезд.
— Ему и так не видать их! — пророчески произнесла Неферкемет, и спустилась в трюм по шатким ступеням.
Секненра подскочил к трюму, истошно вопя, глаза его горели нездоровым яростным блеском.
— Закрыть ее! Замуровать! Заживо!
Вдруг с невероятной для старика прыткостью и ловкостью, Секненра прыжком оказался на корме, и заорал, как бегемот, во все горло:
— Я покончу с ней! Покончу с Посвященной! Я буду Властителем мира!!!
Мернептах, ошарашенный подобной прыткостью старика, оторопело смотрел на него. Смотрел, как если бы у него отняли его мечту. Для Мернептаха — это Власть! Но на нее посягает какой-то жрец, и мнит себя властителем мира! Не бывать этому!
Мернептах бросился к старику, пытаясь стащить того с невидимого пьедестала власти, но Секненра проворно отстранился от него, сделал один неверный шаг и…
И, не удержавшись, упал в кишащую крокодилами воду…
Он еще не успел долететь до воды, как две омерзительные твари на лету разорвали «Властителя мира» на части…
VI
Вот уже несколько дней они шли к месту ее заточения к каменоломням близ храмов Рамсеса. Спокойствие Неферкемет пугало Мернептаха. После страшной смерти Секненры, и помня ее пророчества, Мернептах стал опасаться ее проклятий! Он уже надеялся, что она взмолится о пощаде, и даже мысленно приготовился к ее мольбам, и даже слова подобрал, коими отомстит ей за все свои унижения…, а потом, конечно же, простит.
Но ни просьб, ни укоров, ни слов он не услышал.
Она молчала.
Молчала!
Молчала и тогда, когда тяжелый камень стал медленно опускаться, закрывая выход, отсекая ее от жизни и оставляя в одиночестве в длинных лабиринтах заброшенной шахты.
Лишь руки сложила на груди, словно молилась…, словно в этот миг молила богов о вечной жизни, а не о помощи…
Просила богов, но только не его!
Всю оставшуюся жизнь Мернептаха будет мучить молчаливый, безропотный образ сестры, заживо им погребенной в старой заброшенной шахте. Просыпаясь в холодном поту от страшных видений, он до утра будет просить прощения у ее бессмертной, неприкаянной души — ее Ба, что блуждает между мирами и мучает его своей неприкаянностью. Он будет умолять сестру лишь о прощении!
И эти ночные кошмары уже никогда не позволят ему быть счастливым в этом мире.
VII
(Во снах даты нет)
…В ванной комнате на мраморном полу ничком лежало обнаженное девичье тело…
Настя вскрикивает, зажимает рот руками, но истошный крик, не по-человечески сильный, рвется из нее наружу вместе с паническим ужасом. На крик сбегаются люди: обслуга и постояльцы отеля. Сквозь пелену она видит их испуганные взгляды, но лица размыты — они серая безликая масса, ее внимание привлекает только мальчик посыльный, что протиснулся сквозь толпу, у него огромные глаза и невероятно большие уши — ему интересней всех — он любопытен.
У нее непонятное состояние, она видит всё, как со стороны: и свое лицо с гримасой ужаса, и чужие лица, удивленно испуганные, но чётче всего она видит мертвое тело. Не смотрит на него, но видит все до малейших деталей: капельки воды на девичьей груди, голова неловко запрокинута и широко раскрыты глаза. В них Настя видит своё отражение, и оно с каждой секундой всё больше… и вот она уже видит себя глазами этого большого мертвого тела…
Шум нарастает и в жутком гомоне она пытается кричать. Но не может — немеет. И вдруг кто-то выдергивает ее из толпы, крепко сжимает руку, и они уже бегут по длинному коридору… Звуки шагов, гулкие, как удары сердца!
На теле убитой она видела какой-то знак, очень отчетливо видела этот знак. Знакомый знак! Но почему-то он плавится в сознании…, медленно превращаясь в одну святящуюся точку!
Ее вталкивают в какую-то темную комнату, от всепоглощающей немоты тела она не успевает испугаться, видит только, как блеснула тонкая игла и резкая боль в запястье — секунда и она уплывает по туманному лабиринту.
Поначалу лабиринт похож на рукав аэропортовского коридора, а потом вдруг сменяются лабиринтом серых стен грубой вырубки…
Вдруг ужасный скрежет откуда-то сверху и грохот…, темнота… кромешная, жуткая темнота…, давящая!
От панического ужаса она всё кричит и кричит, голос отскакивает от узких стен шахты и несется вниз по вырубке, и там, в бесконечной мгле тонет…
— Настя…, Настя…, Настя…, проснись! — Аня трясла ее за плечо, — ты, что так стонешь, как придавленная!
Мой друг, мы совсем запутались в нашем лабиринте…, вероятно, нам стоит вернуться и начать наш путь с самого начала?
VIII
27 год правления фараона Рамсеса II
…В узком ходе заброшенной шахты прохладно. Высокий юноша с черными, вьющимися волосами, подхваченными льняной тесьмой, в короткой набедренной повязке и с медной пекторалью мастера на груди, прислонился плечом к стене и старательно выводил угольком имя любимой «Неферкемет». Знал — она непременно придет, обязательно придет. Должна прийти! Но все же, как всякий влюбленный, дрожал от нетерпения и сомнений: сможет ли она обмануть вездесущих соглядатаев? Удастся ли ей уйти незамеченной из дома фараона?
Вот уже год он, раб — хабиру, которого ещё ребенком привели за боевой колесницей Рамсеса Великого, влюблен в Неферкемет — в самую прекрасную из всех красавиц Кеми.
Но он не простой раб, и, даже, не простой мастер! Он лучший! Он тот, кому боги открывают свои тайны и помогают найти бирюзу там, где ее и не ожидали найти другие мастера.
Так однажды он нашел жилу превосходной бирюзы, и сам фараон, на радостях, одарил его золотом и почестями, да такими, что теперь ему позволено быть на праздниках рядом с номархами — правителями дальних провинций! И ему, как и им, на празднике цветок лотоса преподносят не рабыни и не служанки, а сами дочери фараона от наложниц! Ему дарован огромный дом, ему позволено ввести в него одну из тех, что на празднике одаривает его цветами лотоса. Мыслимо ли такое? Мыслимо ли, чтобы бывший раб, хабиру (!), удосужился таких почестей?
Нет! Не бывало такого на черных землях Кеми! И он, смиренно припав к ногам фараона — сына Гора, должен был слезно благодарить его за милость. Но то ли гордыня обуяла мастера, то ли разум оставил его, и страх потерять жизнь стал столь ничтожным, но только не распластался он ниц пред Властителем, не упал в восторге к его ногам и не стал биться в благодарственном экстазе. А лишь приклонив колени, сдержанно благодарил фараона за оказанную ему высокую милость.
