Джинджер услышала собственное хныканье.
Перегнувшись через консоль, которая разделяла места водителя и пассажира, Рита Ханнаби крепко прижимала к сиденью запястья Джинджер:
— Джинджер? Вы здесь? Как вы? Джинджер?
Кровь. Это было следующим, что осознала Джинджер, — после оглушительного гудения и голоса Риты. Красные пятна на лаймовой юбке. Темное пятно на рукаве жакета. Ее руки, как и Ритины, окрасила кровь.
— Боже мой… — сказала Джинджер.
— Джинджер, вы со мной? Вы вернулись? Джинджер? Ответьте мне.
Один из наманикюренных ногтей Риты был обломан, торчало только неровное основание, а обе руки, похоже, были раздроблены. Царапины на пальцах, тыльной стороне ладоней и ладонях кровоточили, и, судя по всему, то была кровь Риты, а не Джинджер. Манжеты на рукавах Ритиного костюма покраснели от крови.
Клаксоны продолжали гудеть.
Джинджер подняла голову и увидела, что идеальная прическа Риты превратилась черт знает во что. На левой щеке виднелась царапина длиной в два дюйма, на подбородок стекала кровь, смешанная с косметикой.
— Вы вернулись. — Рита с явным облегчением отпустила руки Джинджер.
— Что я сделала?
— Только царапины, — сказала Рита. — Ничего страшного. У вас случился приступ паники, вы пытались убежать. Нельзя было вас отпускать. Вы могли угодить под машину.
Проезжающий мимо водитель, огибая «мерседес», сердито прокричал что-то неразборчивое.
— Я расцарапала вас, — сказала Джинджер. Ей стало дурно при мысли о совершенном ею насилии.
Другие водители гудели, их терпение лопалось, но Рита не обращала на них внимания. Она снова взяла Джинджер за руки, но теперь уже не удерживала ее, а утешала, успокаивала:
— Все в порядке, дорогая. Все прошло. Немного йода, и на мне не останется никаких следов.
Мотоциклист. Темное забрало.
Джинджер посмотрела в окно. Мотоциклист исчез.
Он ведь не представлял для нее угрозы — незнакомый человек, проезжавший мимо.
Черные перчатки, офтальмоскоп, сливное отверстие, а теперь еще темное забрало мотоциклетного шлема. Почему именно эти вещи выбивали ее из колеи? Что у них было общего — если было?
Слезы потекли по ее лицу.
— Простите меня, — сказала Джинджер.
— Не надо извиняться. А теперь дадим им проехать.
Рита вытащила из бардачка салфетки, чтобы не запачкать окровавленными руками руль и рычаг переключателя.
Ощущая влагу на своих руках — кровь Риты, — Джинджер откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, пытаясь сдержать слезы. Но не сумела.
Четыре психотических эпизода за пять недель.
Она больше не могла беззаботно проживать, один за другим, серые зимние дни, беззащитная, покорно принимающая этот ужасный поворот судьбы, не могла просто ждать следующей атаки или приговора психиатра, который объяснит, что с ней не так.
Был понедельник, 16 декабря, и Джинджер неожиданно приняла решение: сделать что-нибудь, прежде чем фуга случится в пятый раз. Она даже представить себе не могла, что́ нужно делать, но не сомневалась: все прояснится, если заставить мозг работать и перестать себя жалеть. Сегодня она достигла дна. Нельзя вообразить большего унижения, страха и отчаяния. У нее не осталось другого пути — только наверх. Она выкарабкается обратно на поверхность, будь она проклята, если не выкарабкается наверх, к свету, прочь из той тьмы, в которую упала.
Глава 3
Канун Рождества — Рождество
1
Лагуна-Бич, Калифорния
В восемь утра, во вторник, 24 декабря, Доминик Корвейсис встал с постели и проделал утренние процедуры, пребывая как бы в тумане, — сказывалось вчерашнее злоупотребление валиумом и флуразепамом.
Одиннадцать ночей подряд его не беспокоили ни сомнамбулизм, ни сновидения с раковиной. Медикаментозный курс действовал, и Доминик был готов выносить фармацевтический дурман, лишь бы положить конец обескураживающим ночным хождениям.
Он не верил, что есть опасность впасть в физическую или даже психологическую зависимость от валиума и флуразепама. Предписанную дозу он превысил, но это пока не беспокоило его. Таблетки почти закончились, и, чтобы получить еще один рецепт у доктора Коблеца, он придумал историю об ограблении: из дома якобы пропали таблетки вместе с телевизором и стереосистемой. Доминик солгал, чтобы получить новую порцию лекарства, и порой отчетливо понимал, что повел себя недостойно. Но, пребывая бо́льшую часть времени в мягкой дымке, которая сопутствовала непрерывному приему таблеток, он легко поддавался самообману, скрывавшему постыдную правду.
Он не отваживался думать о том, что случится с ним, если сомнамбулизм вернется в январе, когда он перестанет принимать лекарство.
Неспособный как следует сосредоточиться на работе, в десять часов он надел вельветовый пиджак и вышел из дому. В это утро, в конце декабря, было прохладно. Не считая редких теплых — не по сезону — дней, пляжи были обречены пустовать до апреля.
Спустившись на своем «файрберде» к центру города, Доминик заметил, что Лагуна под мрачным, серым небом выглядит безрадостно. Он не знал, в какой мере эта свинцовая хмурь реальна, а в какой — порождена отупляющими лекарствами, но быстро выкинул из головы тревожные мысли. Сознавая, что в таком сумеречном состоянии реакция будет замедленной, он ехал с удвоенной осторожностью.
Бо́льшую часть писем Доминик получал на почте, арендуя большой ящик, поскольку выписывал много всего. В этот предрождественский день ящик был заполнен более чем наполовину. Он не стал просматривать обратные адреса и унес все в машину, собираясь прочесть почту за завтраком.
Ресторан «Коттедж», популярный у публики вот уже несколько десятилетий, располагался к востоку от Тихоокеанского шоссе, на склоне холма. Утренний час пик уже прошел, а время ланча еще не наступило. Доминика усадили за столик у окна, из которого открывался прекрасный вид. Он заказал два яйца, бекон, жареную картошку и грейпфрутовый сок.
За едой он просматривал почту. Кроме журналов и счетов, пришло письмо от Леннарта Сейна, замечательного шведского литагента, который распоряжался правами на перевод в Скандинавии и Голландии, а еще — пухлый конверт из «Рэндом-хауса». Увидев адрес издателя, Доминик понял, что́ лежит внутри. Сознание начало наконец проясняться, возбуждение отчасти рассеяло туман. Он оставил тост, разорвал большой конверт, достал сигнальный экземпляр своего первого романа. Ни один мужчина не знает, что чувствует женщина, в первый раз беря на руки своего ребенка, но романист, держащий в руках первый экземпляр своей первой книги, радуется почти как мать, которая впервые смотрит в лицо своего малютки, ощущая через пеленки его тепло.
Доминик положил книгу рядом с тарелкой и долго не мог оторвать от нее глаз. Покончив с едой и заказав кофе, он решил, что уже нагляделся на «Сумерки», и принялся просматривать остальную почту. Среди прочего он увидел простой белый конверт без обратного адреса, с листком белой бумаги внутри. Всего два предложения, напечатанные на машинке и ошеломившие его:
