Мы решили послать заявление в президиум ВЦИКа с резким протестом против восстановления одного из позорнейших орудий царского режима в борьбе с социалистами – административной ссылки. Вместе с тем мы категорически требовали, чтобы высылаемым было гарантировано, по крайней мере: 1) что они смогут ехать не по этапу, 2) что в Туркестане они будут на свободе и обеспечены от произвола местной ЧК, 3) что им будет дана возможность взять с собою при желании свои семьи и устроить свои личные дела, для чего они до отъезда должны быть на некоторое время выпущены на свободу. Мы кончали наше заявление тем, что отдадим образ действий большевиков на суд международного пролетариата.
Было решено, что до получения ответа от президиума ВЦИКа получившие приговор товарищи во всяком случае откажутся отправляться куда бы то ни было.
Начались бесконечные переговоры с тюремной администрацией и наезжавшими чекистами. Последние уверяли, что о путешествии по этапу не может быть и речи: все поедут в специальных вагонах без пересадки до самого Ташкента. Они же говорили, что все будут в Туркестане на свободе, что там очень хорошо – тепло и сытно. Что касается временного освобождения в Москве для устройства дел, то оно немыслимо: возможна лишь некоторая отсрочка отъезда, чтобы высылаемые могли озаботиться устройством своих дел, не выходя из тюрьмы.
Мы стояли на своем: ждем ответа от президиума ВЦИКа. Но ответа не получалось, на применение силы чекисты, очевидно, не решались, и дело затягивалось с недели на неделю.
Тем временем стали происходить довольно странные вещи, свидетельствующие о полном легкомыслии и произволе, с которыми ЧК решает судьбы попавших в ее лапы людей. Некоторых товарищей, предназначенных к высылке в Туркестан, просто освободили. Другие стали получать новые приговоры, заменявшие высылку в Туркестан («с содержанием под стражей» – говорилось в официальном документе вразрез с тем, в чем уверяли нас чекисты), высылкой – но уже «под гласный надзор и с оставлением на свободе» – в другие местности – глухие Мезенский и Печорский уезды Архангельской губернии, голодную Марийскую область с воспрещением жительства в единственном городке этой области и т. д. А через несколько дней кое-кто из получивших эти новые приговоры, в свою очередь, был освобожден без всяких последствий. Для нас стало очевидно, что вокруг вопроса о ликвидации наших дел идет какая-то возня и суетня, какая-то внутренняя борьба, при которой нами швыряются, как мячиками, и судьба каждого из нас находится в зависимости от чистейших случайностей. Доходили до нас сведения, что и на верхах большевизма единодушия в вопросе об отношении к нам нет.
Как бы то ни было, приходилось подумать о том, чтобы события не застали нас врасплох. В ряде фракционных собраний была нами выработана определенная линия поведения. Большинство не считало возможным перенапрягать струны и решило ограничиться в своих ультимативных требованиях самым необходимым минимумом, но уже на этом минимуме стоять твердо, его отстаивать всеми средствами. Таким минимумом мы считали – на случай ссылки – расселение нас в городах, хотя бы уездных, по линии железных дорог. В современных русских условиях это и действительно необходимо, чтобы не быть совершенно отрезанным от общения с родными и культурным миром.
За несколько дней до Нового года нас посетил заместитель Дзержинского, фактический председатель ВЧК Уншлихт. Он заявил нам, что все меньшевистские дела окончательно решено ликвидировать. Ссылка в Туркестан или куда бы то ни было отменяется. Товарищи, признанные больными, будут совершенно освобождены. Остальным будет на время воспрещено жительство в Москве и промышленных центрах; за этим исключением они будут свободны поселяться где хотят и поедут в избранные ими места совершенно свободно, без всякого конвоя. Всем, до приискания заработка, будет даваться пособие в размерах реального прожиточного минимума. На мой вопрос, будет ли – раз уж большевики, в подражание старому режиму, вступили на путь ссылки, высылки из промышленных районов и т. п. – допускаться замена этих репрессий, тоже по примерам, бывшим при царском правительстве, выездом за границу, Уншлихт отвечал неопределенно. Разошлись мы на том, что он доставит нам на следующий день список местностей, в которых нам воспрещается пребывание, мы же со своей стороны обсудим новое положение дел.
Однако ни на завтра, ни в следующие дни обещанного Уншлихтом списка мы не получили, а тюремная администрация начала распространять слухи, что в нашем деле снова произошел поворот, что нас решено вообще освободить без всяких последствий.
Так посреди всех этих слухов, приготовлений и волнений дело подошло к Новому году. Нескольким эсерам, сидевшим уже по второму и третьему году, было разрешено встречать Новый год в конторе со своими родными. Из меньшевиков никто этой льготы не получил, и администрация опять-таки объясняла это тем, что в ВЧК уже лежит ордер на наше освобождение, лишь по случайным причинам не доставленный в тюрьму своевременно.
Встретили мы Новый год весело. Сначала в коридорах одиночного корпуса был устроен организованный домашними средствами литературно-музыкальный вечер. Потом мы разделились по фракциям, и каждая фракция встречала Новый год особо: был ужин, удалось достать и немного вина. Говорились речи, читалась юмористическая газета, посвященная тюремной жизни, пелись песни. С часу ночи открылся общий бал, продолжавшийся до самого утра. В разгар его появился в коридоре пресловутый Самсонов, член президиума ВЧК, заведующий секретно-оперативным отделом, человек грубый, жестокий, известный своей злобной ненавистью к социалистам. Он молча прошел по галереям и так же молча удалился.
На третий день нового года чекист, приставленный к нашему одиночному корпусу, заявил нам, что приехал следователь по нашим, меньшевистским делам Рамишевский и привез касающуюся нас бумагу. Мы с т. Николаевским отправились в контору, и тут Рамишевский объявил нам, что все меньшевики приговорены постановлением президиума ВЧК к ссылке на один год, а члены ЦК нашей партии на два года. При этом он предъявил нам список мест, которые мы можем выбирать для поселения. То были наиболее глухие уезды отдельных губерний Европейской и Азиатской России, с нарочитым подчеркиванием, что и в этих уездах мы не имеем права селиться ни в городах, ни по линии железных дорог, ни в местностях, где имеются фабрики или заводы. Для устройства дел никто не освобождается, и всем нам было предложено немедленно собираться для перевода на Кисельный переулок, в тюрьму МЧК, где нам до отъезда будут ежедневно даваться свидания с родными.
Это был открытый вызов, явное желание поставить нас в такие условия, при которых была бы немыслима не только какая бы то ни было политическая деятельность, но и вообще сколько-нибудь культурная жизнь, более того – условия, обрекавшие нас на голодание, болезни и вымирание.
Мы потребовали немедленного приезда в тюрьму Уншлихта, указывая на то, что объявленное нам постановление самым грубым образом противоречит тому, что он несколько дней тому назад совершенно официально говорил нам, и что такому постановлению мы добровольно не подчинимся.
Мы требовали немедленной передачи нашего заявления телефонограммой в ВЧК. Приставленный к тюрьме чекист грубо ответил, что он не обязан выполнять наши поручения и что вообще подавать какие бы то ни было заявления бесполезно, так как все решено окончательно и никто к нам не приедет: мы должны немедленно собираться, чтобы назавтра с утра переезжать в тюрьму МЧК. Нам все-таки удалось через тюремную администрацию добиться передачи нашего заявления по телефону, но ни Уншлихт, ни кто-либо из других членов президиума ВЧК к нам не явился.
