Книга Императив. Беседы в Лясках, страница 77. Автор книги Кшиштоф Занусси, Александр Красовицкий

— Война с ИГИЛ изначально начиналась как исламско-исламская война. Война в Сирии была и против ИГИЛ, и против правительства. И турецкое влияние в Сирии, и война и участие в войне с курдами — это все внутримусульманские противоречия. Почему же они, во-первых, появились, почему мусульмане не могут договориться между собой, хотя имеют практически всего лишь два направления — шиитское и сунитское, и эта война — не шиитско-сунитская? Почему это появилось, с одной стороны, и, с другой — почему мусульмане готовы принимать христиан как союзников в борьбе друг с другом?

— Я думаю, что нам, европейцам, нельзя даже ставить таких вопросов, потому что мы в Европе делали то же самое всего лишь несколько веков назад. Это все очень похоже. Значит, на пути развития приходит такой момент. Но я для ислама на данный момент не вижу будущего, потому что без разума развитие религии невозможно, невозможно быть весь день инженером-ядерщиком, а вечером остаться на уровне раннего средневековья. Человек — интегральный, и он не может быть так разделен. Христианство не исключает возможности веры человека, который высоко цивилизован. В исламе это оказывается очень трудным на сегодняшний день, так что там должны произойти какие-то изменения. Для меня терроризм — это всегда выражение безнадежности. Это отчаяние. Если нет будущего, значит, убиваем всех. Думаю, что это их проблема, я в этом не могу разобраться, потому что самые для меня близкие развитые течения в исламе — то, что идет от Руми ^[139], выдающегося персидского поэта-суфия, от Персии. Это самое близкое — исламский мистицизм. Но он тоже в меньшинстве, он тоже иногда преследуется в исламском мире. Разные формы суфизма. Их преследуют — значит, они неудобны всем, значит, глубина всем неудобна.

— И почему же они все-таки пустили «неверных» к себе в качестве союзников?

— А разве христиане не то же самое делали, когда с помощью турок убивали других христиан? Так было.

— Но это было не в XXI веке.

— А они живут не совсем в нашем веке. Ислам не в нашем веке, мне так кажется.

— Вот вы и ответили на вопрос, почему появился ИГИЛ. Потому что Исламское Государство — это шаг в XV–XVI век.

— Мне кажется, что это не современно, поэтому это неудача.

— Что дальше? Правильно ли я понимаю, что для Европы Сирия — это возможность или невозможность предотвратить поток беженцев? Продолжение войны — это продолжение потока людей с востока?

— Да, но беженцы из Сирии — это небольшое количество людей, на мой взгляд, это несколько преувеличенная опасность. Я больше думаю о сотнях тысяч, миллионах людей в центре Африки, которые тоже готовы к нам ехать.

— Вы думаете, Сирия, Афганистан, Пакистан — это не зона риска?

— Пакистан — это уже другое, из Индии люди не так часто уезжают, а Пакистан — это тоже настоящая Индия. Там уже люди более привязаны к своей земле, своей культуре.

— Пакистан — это же просто исламская Индия.

— Да, поэтому я так и говорю. И в самой Индии более 100 миллионов жителей мусульмане. Так что там все смешано.

— То есть зона риска — это арабская Африка и Центральная Африка?

— Да. Там все более безнадежно. Но арабы перемещаются по пустыне, они с землей не так связаны.

— А восточные религии и философия, они же очень далеки по всем основным ценностям от европейских? И буддизм, и синтоизм несут совсем другую нагрузку, чем то, к чему мы привыкли, но при этом они не противостоят активно христианству сейчас?

— Ну, сейчас не противостоят, но с буддизмом по-разному бывало. А вообще не все согласны, что буддизм — это религия, можно сказать, что это философия, метод. А метод — это то, чему можно учиться светским людям.

— Конфуцианство тоже философия?

— Конечно. Так что, с точки зрения науки, буддизм очень легко стыкуется с современной наукой, это даже удивляет, сколько там интуиции, только сейчас нам стало понятно, после Эйнштейна, что они ближе к правде, чем можно было ожидать. Но, с другой стороны, там уже долго не чувствуется никакого экспансионизма. А в Китае мы чувствуем прежде всего огромную дыру, потому что там никакой веры нет, и конфуцианство — это уже, безусловно, не религия, это способ жизни.

— Система философских ценностей?

— Да. Но очень своеобразная, это философия только в области этики и социологии, а вот метафизики в конфуцианстве, кажется, нет.

— Но на базе конфуцианства все-таки построено в том числе и отношение к деньгам в китайском обществе, и отношение к тому, что человек является винтиком по отношению к руководству страны.

— Да, это правда, и в этом смысле оно полезно. Я даже удивляюсь, почему Мао так старался уничтожить конфуцианство. Но Мао был настоящим революционером, и думаю, он понял, что достижения революции оказались не слишком большими достижениями.

— Японцы жестоко уничтожали христиан в XVII–XVIII веках, но при этом их религия этого впрямую не требовала, как это возникло и почему прекратилось? Это же очень миролюбивая религия.

— Мне трудно сказать. Но они все-таки, как жители островов, всегда боялись чужих, боялись попасть в зависимость от чужих. А потом открыли двери и поняли, что это ошибочно. Революция Мэйдзи — это была революция, благодаря которой они просто вышли со своего острова. И стали смотреть, кто развивается лучше, увидели прусскую империю и взяли у них в качестве образца законы и конструкцию государства. Это в XIX веке, уже после Мэйдзи.

[]

То, что произошло в 1990-е годы, то, что привело Фукияму к созданию его неверной концепции, утверждавшей, что наступил конец истории, потому что либеральная демократия и рынок победили во всем мире, это тоже было для меня моментом надежды, что Россия присоединится к Европе и евроатлантической цивилизации, потому что нас все-таки многое объединяет. А против нас — гигантские конкуренты — Китай, Индия, Африка. И если говорить о моих очень глубоких чувствах, которые я питаю к России, то я всегда надеялся, что благодаря этой стране наша цивилизация дойдет до Тихого океана и что Владивосток — это символ того, что я, когда нахожусь там, еще у себя, в своем кругу, так же как и в Америке, в Анкоридже, и в любом другом месте по другую сторону Атлантики.

И когда я вижу сейчас, что Сибирь развивается не так, что Россия не привлекла капиталы, что она не пошла на сотрудничество с Европой и Америкой, чтобы развивать эту гигантскую часть мира, на которую у России просто не хватает сил — видно, что там и капитала нет, и людей нет, некем эти территории заселить. И, конечно, постепенно их заселяет Китай. И мы все в этом случае проигрываем, я говорю, как об Олимпийских играх, то есть это не значит, что это военная борьба, но это борьба, как и любой диалог — это тоже борьба, в которой побеждает другая цивилизация, не наша, а могла бы наша. И когда я попал в Екатеринбург, то посмотрел «Ельцин-центр». На мой взгляд, многое сделано там интересно, но, конечно, осторожно — там нет честного взгляда на то, чего он достиг и что ему не удалось. Это стало для меня огромным разочарованием, что в России перемены экономические прошли, но к Европе и евроатлантической цивилизации она не приблизилась. И в конце 90-х оказалось, что у нас снова будет зона конфликта, а не зона сотрудничества.