— Отойди от нее, — слышу грозное. Этот голос, что искорки от пожара. В глазах норта столбами клубится тьма.
— Тоже хочешь ее? — мужской хохот. — Так и быть, потом ее тебе уступлю.
Тогда Таррум бьет его — сильно, размашисто, от души. Бьет, никак не насытившись. Но пьяница уже после первого удара оказывается возле ног норта. Потом только Ларре останавливается и вытирает с костяшек пальцев кровь.
В таверне все глазеют на нас, а я во все глаза пораженно смотрю на мужчину, меня пленившего. И причина даже не в том, что уязвлена, не давши обидчику отпор. Просто… зачем защищать ему меня?
Норт смотрит презрительно прямо в глаза и резко с грубостью мне бросает:
— Пошли.
Потом сам волочет меня за руку. Мы выходим из таверны. Я жадно глотаю свежий воздух, с наслаждение делаю каждый вдох.
Таррум набрасывается на меня — быстрый и ярый, словно буря. Даже шага в сторону не дает ступить. А потом… а потом его губы накрывают мои. Пытаясь вывернуться: мне неприятна его близость. Но разве кто-то может препятствовать сильному, разрушительному ненастью?
Сначала думаю: задохнусь. Потом удушье проходит. Он дает мне сделать маленький вдох. Потом снова его губы терзают мои. Чужой язык врывается внутрь. В него вонзаюсь зубами. Они остры, но недостаточно: этот укус — ничто в человеческой шкуре.
Ощущаю привкус чужой крови. Она кажется странной. Но почему? Эта мысль ускользает…
Наконец, Ларре отстраняется от меня. Он тяжело дышит, в общем-то, как и я.
Что это было? Неужели ему это так же тяжело далось, как и мне?
Я рычу и впиваюсь когтями ему в кожу. Клыки задействовать не решаюсь. Мало ли снова решит повторить? Из царапин на его щеке сочится кровь. Он бросает мне:
— Дура!
И уходит, но удавка, снятая в таверне, возвращается на шею. Только поводок длиннее. В бессилии опускаюсь на землю. И отчего-то чувствую себя еще так гадко, будто вся извалялась в грязи. Прикладываю руку к опухшим губам.
Что это было? И главное: почему позволил пролить его ценную, благородную кровь?
Мои щеки горят. Ощущаю себя, как в лихорадке. Сердце гулко бьется в груди. Что он со мной сделал?
Делаю шаг вперед, но удавка предупреждающе напрягается, врезаясь в кожу. В это время из таверны выходит приезжий с подавальщицей. Девушка громко смеется. На ее талии лежит сильная мужская рука. И в тот момент, когда я уже хочу отвернуться, мужчина склоняется, накрывая ее губы своими.
Я жадно смотрю. Но кажется, что эта удушливая близость им даже нравится. Вожделение, что дурман кружит им головы. Мужчина нежно проводит рукой по ее мягкой щеке. А на смотрит на него доверчиво, ласково и одновременно страстно. Легко притрагивается к его длани губами, и это касание подобно дрожанию крыльев хрупкого невесомого мотылька.
Они выглядят отрешенными от всего внешнего мира, и я отвожу взгляд, словно увидела нечто, непредназначенное для меня. Но потом раз и этот волшебный момент разрушается, бьется подобно стеклу. Из таверны выходит хозяин и грозно кричит паре:
— Хватит миловаться! Сначала поцелуи, потом в подоле приносите, негодницы! Иди работать, вертихвостка, — и для мужчины добавляет. — А ты ишь какой наглец! Еще один. Всех девок нам тут поперепортили! — в сердцах произносит он.
Выходит, это был… поцелуй? В Айсбенге мне не случалось видеть, как целуются люди. При мне они так себя не вели. Но то, что творил со мной Таррум… Столь жесткое, что даже губы болят. Жадный, ненасытный порыв, не оставляющий права на выбор. Совсем непохожий на ту нежность, которую незнакомец дарил приглянувшейся девушке. Неужели это был всего лишь один обычный человеческий поцелуй?
А если так… Зачем же он это сделал?
Если бы речь шла о волке, то я бы подумала, что после случившегося в таверне это проявление собственничества. Метка, что я принадлежу ему. Чтобы не повадно было кому-то претендовать на понравившуюся самку.
Но Таррум человек. А поведение людей мне не столь знакомо. Его же понять сложно вдвойне.
Голос Лиса будто бы отрезвляет:
— Тут ночевать собралась, Лия? Пойдем.
И подобрался ведь еще так тихо, что даже я не успеваю заметить. Он ведет меня назад, в таверну, но я идти не хочу. Засыпать в тесной удушливой комнате — удовольствие не для таких, как я. Ведь вместо серого, поросшего плесенью потолка привыкла я видеть бескрайнее синее небо, а вместо пропахшего сыростью белья — ощущать мягкость свежего снега.
Лежу на старой скрипящей кровати. Смыкаю глаза, но сон не идет. За стеной, в другой комнате слышу чужой разговор:
— …и надо же было тебе обязательно внимание к себе привлечь, — голос Лиса.
— А что я должен был сделать? — огрызается норт.
— Ничего, — спокойно говорит Аэдан. — Иногда лучше всего не пытаться вообще что-то делать. Не геройствуй зазря. У девчонки самой зубы есть, забыл? И весьма остренькие.
— Не забыл, — недовольно сообщает Таррум. — Но она бы внимание привлекла побольше, чем я.
— А все из-за какого-то ничтожества.
— Не стоило нам останавливаться здесь. Тут сброда разного достаточно. По некоторым так и плачет виселица.
— Другого выхода не было. Никто не должен знать, что ты отбывал из столицы, — говорит Лис. — И, кстати, Ларре. Кто тебе личико разукрасил? Не наша ли принцесса, которую ты спас сегодня от грозного дракона?
— Не твое дело, Аэдан, — холодно отвечает ему собеседник. — Разговор окончен.
— Только кажется мне, что скоро к нему мы вернемся…
Больше ни звука не слышу. Но сегодня я выяснила одну важную вещь: Аэдан приблизился к норту ближе, чем смела я даже предполагать. Говорить привык Лис, не боясь господского гнева, а общался сейчас, пока нет никого, с Таррумом будто на равных.
* * *
Как только небо светлеет, мы тут же трогаемся в путь. Пока люди седлают своих лошадей, вижу вчерашнюю пару. Мужчина, как и мы, уезжает, а девушка стоит с порозовевшим и опухшим лицом. Глаза ее влажно блестят. И веет от нее… так тоскливо.
— Он вернется? — спрашиваю и тут же пристыжено смолкаю, испытывая неловкость за свое неуемное любопытство. Не нужно мне, волчице, лишний раз общаться с людьми.
— Нет, — отвечает Аэдан, странно поглядывая на меня.
— Но она же… понравилась ему, — недоумеваю я.
— Не настолько, чтобы остаться.
Это не укладывается у меня в голове. Как можно оставить борьбу за ту, что тебе мила? Не могу понять, как человек легко отбрасывает то, что некогда ему было дорого, обращается с другими хуже, чем с собственным камзолом.
Но ведь это не должно меня удивлять. Всякий волк знает, что ненавистный нами враг не ведает верности, не знает, каково быть истинно преданным кому-то.
