Книга Снежник, страница 16 – Александра Елисеева

Ведь предавший однажды не сохранит надежности впредь.

И все-таки мне не хочется в это верить. Надежда — вот, что мне остается. Мы, волки с севера, слишком привыкли ею питаться, чтобы потом отступать.

* * *

После смерти во льдах Ильяса ждет чернильная тьма, поглощающая его без остатка. Он поднимается, обессиленный, слабый, и, пошатываясь, делает шаг.

— Очнулся? — слышит рядом мягкий шелестяще-звенящий голос.

— Кто вы? — тихо спрашивает. — Я мертв?

— Что ты, мальчик! Сплюнь. Стольких уберегла я от смерти… Ложился бы. Слабость, небось, замучила.

Снова переиграл черную вестницу. Она же не чаяла его будто к себе отвести. Неужели он жив? Сам поверить не может.

— А меня Голубой кличут, — представляется женщина, чьего лица он не видит — один лишь непроглядный мрачнеющий в ночной темноте силуэт. — Знахарка я.

— Спасибо вам, — искренне молвит.

До него доносится смех:

— Рано благодарить меня, мальчик. Сперва сил наберись, — и добавляет. — А тебя-то как звать?

Спасенный нерешительно медлит, не зная, стоит ли честно ответить. Но все же решается:

— Ильяс.

— Южанин? — хмыкает женщина. — С виду похож.

Он кивает:

— Айвинец.

— Вот оно как… А все же ложился бы спать. Утро вечера мудрёнее будет.

— Лягу, — соглашается Ильяс.

Ночь придала ему сил: наутро встает бодрым и свежим. Знахарка тут же отварами поит. Терпко-пряные, горчаще ложатся они на язык.

— Как вы нашли меня? — интересуется рожденный в Айвине.

— Шла я — вижу: чернеет что-то в снегу, — охотно рассказывает Голуба. — Сперва решила, что зверь прибился, лежит — дохнет, несчастный, в сугробе. Потом разглядела, что человек. На помощь молодцев позвала: те мигом тебя и вытащили. Ко мне в избу принесли, я печь растопила. Тебя ведь отогреть надобно было.

— Вы спасли меня, — до сих пор не имея мочи поверить, с удивлением он говорит.

Она лишь рукой на то машет:

— Как не помочь?..

На севере, где властвует стужа, люди всегда добрее всего. Последнее отдадут, но другому помогут. Будто холод губителен для всего дурного, плохого, что селиться привыкло в человечьих сердцах.

— Почему не спросите, что меня привело?

Знахарка мигом серьезнеет. Лоб ее рассекает морщина, ложась резкой пронзительной складкой.

— Мое дело — тебя полечить. А чем норту своему насолил, я ведать того не желаю, — уверенно отвечает спасительница. — Гнать же тебя не хочу, но придется: по твоим стопам беды идут. На ноги встал, да боги поберегут. А конь для тебя найдется.

— Вы и так с лихвой угодили. Так и быть поспешу.

— Зла не будешь держать? — спрашивает Голуба.

— Да как держать? — искренне изумляется Ильяс. — Вы сделали больше, чем смел ожидать.

Женщина с облегченьем вздыхает:

— Пути тебе легкого, мальчик. Пусть уж боги поласковее будут с тобой.

* * *

Уже к обеду мы достигаем Арканы. Город обнесен каменной крепостной стеной. Она поднимается так высоко, что кажется, касается потемневшего серого неба. А на нем тушью нарисованы тяжелые свинцовые облака. От них на купола башен спускаются грозные черные тени.

Когда Таррум проходит через охрану, он называет ненастоящее имя. Также поступает и Аэдан. Остальные же скрываться не думают и идут не утаивая, как их зовут. Моя повозка проезжает вперед, затем останавливается. Стражник распахивает дверь в кабину и кричит мне:

— Имя!

Я молчу, не желая испытывать на себе людские игры. Ларре зло на меня смотрит и отвечает сам:

— Лия.

— А родовое? — не унимается мужчина.

— Ты, в самом деле, думаешь, что у этой девки оно есть? — издает норт смешок.

Стражник растерянно замирает и неуверенно произносит:

— А держится, как гордячка, словно из благородных. И ручки не труженные, — подмечает он.

— Просто умело может себя подать… или продать. Понимаешь о чем я? — иронично говорит норт. Его голос приторно-сладкий от злой лжи, но, даже чуя ее, мне хочется на него зарычать. И пахнет он еще как-то горько, что запах режет мне нос.

— Отчего не понять, — понимающе кивает страж. — Да и надела бы госпожа, в самом деле, драное платье. Эй, Мико! Пропускай, давай!

Так мы попадаем в Аркану.

Запахи сносят меня: чувствую вонь нечистот, въевшихся в сизо-серый булыжник, вдыхаю резкий смрад сточных вод. Всюду веет сырым холодом от каменных городских стен, пахнет дымом и стелющимся туманом. Никуда не деться мне и от удушливой горечи копоти. А повсюду, что крысы, снуют люди — никогда их столько не видела. И у каждого свой особенный рьяный запах, разливающийся по грязным столичным улицам.

К горлу тут же подкатывает тошнота. Мерзкие человеческие поселения! Боги, это зловонье ощущать мне поистине тяжело. Как можно жить здесь, в этом каменном вонючем склепе?

Открываю дверь повозки и вываливаюсь наружу. Невидимая веревка на шее вдавливается в кожу и душит меня. Я хриплю. Мутнеет в глазах.

Рядом оказывается Таррум, крепко вцепляется руками мне в плечи. Держит меня, ослабляя свои чары. Но я не думаю бежать. Я того осуществить еще не пыталась.

Меня выворачивает прямо на мостовую. После горло неприятно саднит. Норт брезгливо морщится, с омерзением смотря на меня. Губы приходится вытереть своим рукавом, и тот пропитывается отвратительной рвотной вонью.

Аркана для меня не лучше сущей отравы. Она, что яд, проникает сквозь кожу и медленно мучительно убивает, лишая сил и легко пробивая защиту.

А пленивший меня человек насильно сажает в повозку. Ложусь, клубком сворачиваясь, на дно узкой кабины, ощущая сквозь одежду неровный холодный пол. В душе моей селится тягостное, жгучее опустошение, теплится горькая досада к накатившей недавно слабости. Я позволяю себе поскулить, зная, что никто все равно не услышит.

Этот город хуже охотничьего капкана, а я только что в него угадила. Острыми зубцами он вонзается в тело, мучая и терзая его.

Мой нюх, острый даже в человеческом облике, слаб перед его яркими резкими запахами. Они неистово изводят меня, кружат голову, без труда лишают сил.

А звуки снаружи никак не походят ни на бархатный хруст снега под лапами, ни на грустную волчью песнь, ни на мягкий шум холодного моря. Город гудит: слышны громкие крики, гулко грохочут повозки, ударяются о камни железные подковы на лошадиных копытах. Аркана звучит столь сильно, что уши с непривычки закладывает. Никогда не слышала такого пронзительно-громкого шума.