Но жареной оленине я рада безумно, хоть и лучше б мне дали кусок свежего мяса. И пока ем, даже исподволь кидаемые взгляды, мне насытиться совсем не претят. Ведь сколько не дай тому, кто познал истинный голод, вдоволь наесться никогда он не сможет.
Остальные выбирают не одно только мясо. Только Таррум, как я, овощей не берет. Я пью воду, он же запивает вином, темнеющим в кубке, блестяще-серебряном, холодностью соперничающим с айсбенгским голубым льдом. В напитке дух винограда оплетает горьковато-приторный запах, который, только принюхавшись, могу различить.
Большинство за столом — верные воины Ларре. Имена одних мне знакомы, других я знаю только в лицо. Вот напротив Инне сидит, за ним исподлобья на меня Брас глядит. А рядом с ними в тарелке ковыряется немой воин, которого я Молчуном прозвала. Вместе с другими он прикрывал спину Ларре, когда они отправились в дальний путь в Айсбенг. А некоторых вижу лишь в первый и единственный раз.
Тем временем в залу входит сутулый седовласый слуга, в руках неся зеркальный посеребренный поднос. На нем лежит конверт из плотной белой бумаги, запечатанный киноварно-восковым сургучом. Распечатав письмо, Таррум пристально вглядывается в ажурно-чернильные строчки. Мне их смысла никак не понять, ведь меня читать по-людски никто не учил. Норт же хмурится, всматриваясь в послание, но, о чем оно, не говорит никому.
Между тем Аэдан с издевкой, обращаясь ко мне, произносит:
— Лия, отчего пирожные не ешь?
Таррум же нашего разговора будто не замечает, весь поглощенный в собственные нелегкие занятные мысли. А вопрос Лиса тихо комментирует Инне, но мой слух ему провести не дано:
— Волк сладости дивиться не будет… — бормочет друг Браса.
От десерта исходит приторный запах, и попробовать его я, действительно, не желаю. Ведь что человеку вкусное лакомство, то волку принесет один только страшный вред. А иным кушаньям мне мясо дичи дороже.
Аэдан, напротив, отправляет пирожное в рот:
— Девушки сладости рады обычно, — глумится он надо мной, зная, что суть свою истинную по приказу норта я не смею показывать. Хочу ему в ответ лишь дерзить, но при Тарруме я не решаюсь.
— Обычно не значит всегда, — откликаюсь, игнорируя колкости неприятеля.
Пригубив вина, норт откладывает письмо и тут же сжигает, поднося его к горячей свече. Вечером его лицо кажется особенно бледным, подобным неживой восковой маске. А на ней зияют непроглядно-черные глаза и смотрят пристально, щурясь недобро.
Когда ужин оканчивается, норт встает, но походка его нетверда. Напоследок в глазах его замечаю лихорадочный блеск, а на щеках — нездоровый румянец.
Провожаю взглядом его удаляющуюся фигуру, впервые за время, проведенное с ним, чувствуя прекрасное злорадное чувство — радость победы. Ловлю заинтересовано-лукавый взгляд. Молчун мне дарит кривую усмешку и, пока никто не видит, салютирует хрустальным бокалом. Пальцы его, прижатые к узорчатым стенкам, хранят все тот же горьковатый, едва уловимый приторно-чарующий запах, что был в серебряном кубке Ларре.
И я позволяю себе улыбнуться. Кто ж знал, что Таррум не одной только мне досадил?..
* * *
В мутно-белом тумане отныне виднеется все для него. Неловкой поступью Ларре сначала направляется в свои покои, затем оседает, теряя дух. Его тут же под руки подхватывают — и думается ему, что это Аэдан — воин, которому верит больше других. Но все же чувство доверия Тарруму не знакомо, он привык ждать предательства от всех, кто вокруг.
И чудное дело, недуг напал на Ларре внезапно, как странный ужин прошел. Набросился, легко пробивая защиту. А сначала нахлынула на него легкая слабость, потом его одолел страшный озноб. И в мозгу все стучит чужое, тревожное: «Вино отравлено было… Яд!». А еще слышится яростный крик: «Лекаря! Немедленно!».
Но Ларре уже глубоко ныряет, с головой погружаясь во влекущий за собой тягостный бред. Тело горячее его, словно в огне. Будто под ним — раскаленные угли. Перед собой видит разноцветные пестрые пятна, и кружатся они в безумном путаном танце. А среди них самым ярким мелькает отцовское бледно-голубое лицо, каким он его видел в последний лишь раз.
И смотрит Ларре в глаза, при жизни сиявшие, как драгоценные небесно-грозовые сапфиры, а после кончины превратившиеся в стеклянные и ледяные пустышки. Смотреть в них так страшно, что озноб до самых костей продирает. А видел ведь он столько смертей, что и сам искупался в жгуче-алой горячей крови. И все же родного человека терять все равно страшнее. Хоть и умер тот, по милости богини Морзаны, легко и мгновенно, храбро, в бою, в тяжелых доспехах, как истинный воин. Мечтать бы о такой смерти…
Но то случилось зиму назад. А призрак отца, и в посмертии неугомонный, все равно витает где-то рядом. Иначе, отчего он не отпускает сына своего, не дает жить спокойно? И даже в бреду, в лихорадке он снова видит этот страшный посмертный лик. Никак не избавиться от него, от этих невидящих мертво-стеклянных глаз.
И смотрят они ведь еще так ужасно насмешливо. Будто сейчас мертвец разинет рот, изогнет, ухмыляясь, синие губы и скажет ему:
— Ну что, сдался? Готов подохнуть? Отравы наелся. Ну, не постыдно ли тебе, моему отпрыску, так позорно по-предательски помирать?
И будет ведь прав. Бороться нужно хотя бы, чтобы виновного наказать. А ведь за тем столом, помимо волчицы, были все те, от которого удара в спину норт Таррум не ожидал. За Лией же он все то время следил, незаметно, придирчиво, не давая ей ощутить его взгляд. У нее шанса отравить Ларре не было, но у других зато таких возможностей было с лихвой.
И кто из них, кто?.. Кто среди тех, кто вместе с ним воевал, провел годы, служа своему господину? А ведь яд мог подсыпать не каждый. Рядом оказывались вовсе не все. Но все же отраву в кубок подмешали непременно во время злополучного ужина: ведь личная посуда норта хранится отдельно от остальной.
Думай, Ларре, думай…
Кто?..
* * *
Весь следующий день я провожу запертой в своей комнате-клетке. Мечусь в ней туда-сюда. Потом отворяется дверь и влетает Аэдан. Он тут же яростно кидается на меня.
Я рычу, вырываюсь, кусаю. Но это ничто по сравнению с крепким мужским кулаком. Мне бы шкуру волчью, привычную: вот тогда против меня и Лис бы не вздобровал. Но сейчас повержена я, а вовсе не мой противник. Лежу на скользком гладком полу, а он в приступе гнева молотит ногами мое человечье хрупкое тело, оставляя на нем подтеки из крови и жалящее-сизые кошмарные синяки.
Мне больно ужасно, но я не скулю. Нельзя, чтобы он ощутил мое пораженье. У самого глаза дикие, яростные. Потом останавливается и мне ненавистно, неистово говорит:
— Уничтожу тебя, сука! Убила, гадина, норта…
И снова замахивается, размашисто бьет. Пока потом его вдруг некая сила от меня отбрасывает далеко прочь. Лис вырывается, истошно вопя. Во мне же подняться сил нет ни капли. И кажется, будто внутри меня лишь месиво, талая мягкость, порожденная его твердым, железным большим кулаком.
