Негостеприимен он да неприветлив. Ветер колюч, а снег, что трясина, вниз тянет. Бежать в нем непросто, то и дело вязнешь.
Небо над головой темно, а земля всюду бела. Не знает Айсбенг иных цветов кроме черно-белой палитры. Но зрение мое сумеречно: не различить красок тому, кто был рожден во тьме.
Во мраке нет иных ориентиров помимо слуха и нюха. Я слышу зов своего брата, и я спешу к нему. Этой ночью нам предстоит охота, пьянящая и изнуряющая.
Как вдруг… Этот запах. Сначала лишь слегка уловимый, потом усиливающийся. Терпкий и резкий. Отдающий горечью и оставляющий оскомину во рту. Так пахнет только один зверь. Ему не место здесь, в Айсбенге он чужак.
Человек.
Шерсть на загривке дыбом встает.
Первое мое желание — скрыться. Спрятаться от этого ужасного запаха, зарыться носом в свежий снег. Почувствовать холодный привкус его вместо человечьего духа. Убежать от шума, что соседствует рядом с людьми. Не дать человеку оказаться рядом со мной. Бежать! Бежать, что есть мочи. Не позволить им даже понять, что я здесь была.
Странное дело, что люди эти двинулись на север. Но даже если и так, не задержатся же они тут. Не гостеприимен Айсбенг, не ведает жалости… А ночи холодны, да так холодны, что даже волкам с их шубами сейчас не сладко. Куда там человеку!
Но вместо того, чтобы бежать в противоположную от чужаков сторону, я делаю крюк. Лапы мои ведут меня к семье. Моя жизнь не так важна, как жизнь моей стаи.
Я бегу так быстро, как только способна. Завыть и то позволить себе не могу — тут же обнаружат. Приходится переставлять лапы по знакомым тропам. Из густого ельника выбираюсь на старую поляну, где раньше было наше дневное лежбище.
И словно оказываюсь в другом мире. Мне в нос сразу же ударяет запах — еще более резкий и сильный, чем раньше. Уши оглушают звуки. Глаза слепят огни.
Еще одни люди! Да сколько же их?! И что делают здесь? А главное: почему я со своих нюхом заметила их, только столкнувшись нос к носу? Не учуяла ни их терпкого запаха, ни костровой гари?
— Волк! — кричит один, заметив меня.
— Как прошел только? — ворчит второй, вставая со шкур. Серебрится клинок его в черноте ночи, горит, что белый огонь.
— Ха, давненько я мечтал о волчье шкуре!
Я рычу, когда один из них делает шаг ко мне. Убежать бы, да тяжело поворачиваться спиной к арбалету, что нацелен на меня.
Но не пустятся же они вдогонку? Я не дичь, на которую охотится человек. Он боится меня. Должен бояться.
Я позволяю себе развернуться, чтобы пуститься в бег. Делаю пару шагов, как вдруг бок пронзает резкая боль. Но я нахожу в себе силы переставлять лапы. Еще. Еще. Пока не понимаю, что я пала на землю. А снег мягок…
* * *
— Сдалась же тебе шкура волчья, Сат, — укоряет его Ильяс. Глаза его, что айвинский песок, светлые, внимательно смотрят во тьму.
— А ты-то что за мной пошел? — набычившись, отвечает Саттар, поглаживая рукоятку кенара.
— Да жаль тебя, дурня. Волки коварны. А мне твоя шея пока что дорога.
На снегу, что алая лента, лежит кровяной след. Не уйти далеко зверю с такой-то раной. Слышат они рядом протяжный стон.
— Ильяс!.. — пораженно восклицает Сат, что шел впереди.
Сначала тот ничего не видит, кроме крови, что вино, пролитой на снег. Потом понимает, что черное рядом — это не проталина, а темные волосы, что разметались по земле. Со снегом, чисто-белым, совсем слилась обнаженная бледная кожа. Но врут глаза ему, врут. Ибо на земле истекает кровью совсем не угольно-черная волчица.
* * *
Я слышу хруст снега под их сапогами. Люди. Мерзкие люди. Как ненавижу я вас. Нет зверю врага более подлого. Сама шелохнуться не могу. Хо-лодно. Зубы сводит. Стреляйте! Бейте! Не мучайте больше…
— Ильяс!.. — снова говорит один из них.
А больше… больше я ничего не слышу. Не могу. Не в силах я держать глаза открытыми.
Очнувшись, я удивилась. Еще дышу. Живая… Не прибили.
Меня несут. На руках несут, а не волокут тело по снегу. Силы были бы — вывернулась. Но мне и глаза открывать тяжело: веки тяжелые-тяжелые. А рана в боку огнем горит. Но все равно холодно. В Асйбенге по-другому не может быть.
Мы снова вернулись в человеческий лагерь. Я понимаю это по запаху гари, что въедается в нос, и по громкому шуму, что соседствует рядом с людьми.
— Саттар! Ну, хитрец! Пошел за волчицей, притащил бабу.
Шум смолкает. И сам говорящий, видимо, понял, что произнес. Человек в сердце Айсбенга, что вода в айвинской пустыне: вроде и может найтись, но чаще миражем вдали видится.
А я теперь понимаю, почему Саттар этот не идет, укутанный в черную жесткую шубу, а бережно держит меня в руках.
Как глупо попалась…
И меня снова настигает тьма.
Потом бред… Веки тяжелые. Вижу лишь тени, снующие всюду. Бок обжигает боль. Она столь сильная, что выгибаюсь дугой. Но держат меня крепко, что и не вырваться. Думаю лишь об одном: лишь бы стая не искала меня. Лишь бы он не искал меня.
Как только открываю глаза, я вижу лицо. Он не стар и не малый щенок — человеческий возраст определять я не сильна. Глаза у него черные, как небесный свод, и смотрят внимательно, настороженно. Холодно мне от его глаз. Спрятаться хочется.
И пахнет еще горько-хвойно. По-другому.
Мужчина протягивает руку к моему лицу, но я дергаюсь, и он убирает ее.
— Меня зовут Ларре Таррум.
И ждет. Но я молчу. Еще чего, показать, что я знаю этот жесткий человечий язык. А выговор у него другой, не такой как у людей с Живой полосы.
Другое дело, почему он думает, будто я его понять могу.
Он улыбается. Но от улыбки этой дурно.
— Имя у тебя есть?
Я не слушаю его больше. Вернее, пытаюсь. Сама зорко смотрю по сторонам. Мы в шатре. Я такие видела только снаружи: когда торговцы приезжали на Живую полосу. Тогда я пряталась в тени лиственниц и смотрела, как немногочисленные люди, что живут на границе с Кобрином, покупали товары, каких у нас не сыскать.
