Твои мучения, мой норт, мне слаще всего иного. Пусть тебе будет больно, пусть! Как хочу, чтоб сторицей тебе вернулись все несчастья, на которые ты меня обрек. Только тогда успокоюсь.
А тем временем Таррум встает, и поднять ему непросто отяжелевшее от болезненной слабости тело. И он покидает покои, опостылевшие мне, не проронив больше ни слова. А я с облегчением перевожу дух.
Не поймал! На моей лжи меня не поймал. Удалось мне-таки его провести, убежденного в своем собственном непоколебимом могуществе.
А на следующее утро я узнаю, что волей Таррума Лиса не стало. Ларре убил-таки его за измену, клятвопреступничество. Ведь всего более претит непоколебимому холодному норту предательство. А у меня стало на одного врага меньше.
И все ближе я к своей такой желанной, но все еще далекой цели.
Глава 7
Когда я вижу эти светлые глаза с искорками, мне становится дурно. Потому что гляжу прямо в лицо Ильяса. И у призрака, стоящего предо мной, такие же волнистые мягкие волосы, что цветом не темнее песка, и те же, будто высеченные кенаром, острые скулы.
А пахнет мужчина… знакомо, но не так. И стоит понять мне это, как наваждение быстро спадает. Тогда я понимаю, что глаза незнакомца не столь ярки, как были у Ильяса, а кожа моложе и глаже. Другой. Не тот, что желал мне помочь вопреки воле всесильного норта.
— Дарий! — слышу за спиной громкий грохочущий голос.
— Инне! — приветствует его незнакомец.
Они обнимаются, будто друзья. И я чувствую исходящую от обоих невесомо-сладкую радость. Только в запахе Инне она смешивается с неприятной и затхлой горечью…
— Вот, слышал — вернулись вы, — делится Дарий. — Повидаться приехал. А Ильяс, не знаешь, где?
Инне встречается со мной взглядом. От него веет злостью и леденящим холодом боли. Он молчит, не спеша дать ответ на нежеланный, неприятный вопрос, повисающий в воздухе. И избегает смотреть на приехавшего издалека старого друга.
— Дар… — наконец, Инне с трудом произносит. — Ильяс… Он… Он… погиб. С нами нет его больше…
Кожа Дария будто сереет. Он разнимает вмиг онемевшие губы и тихо шепчет:
— Ты шутишь, да? — сам себе не веря, он говорит. — Шутишь?..
— Нет, — отвечает твердо Инне.
Дарий вытирает вдруг выступившие на лбу капельки горклого пота. Его сердце стучит бешено, быстро.
— Он не мог умереть. Не мог! — кричит мужчина отчаянно, и в голосе его мне чудится пронзительно острая талая боль. — Он жив! — не в силах найти в себе силы поверить, он машет головой.
— Нет, — подходит к нему вдруг появившийся Брас. — Твой брат мертв. Мы все видели.
— Как? — едва-едва произносит весь бледный, словно неживой Дарий.
Инне смотрит на меня с яростной поглощающей ненавистью и сквозь зубы шипит:
— Волки его загрызли.
Потухший взор брата Ильяса вдруг проясняется:
— Какие волки в Кобрине? — спрашивает он, и в его тихом голосе мне чудится след появляющейся надежды. Вот только он не ведает, где, на самом деле, скончался светлоглазый айвинец…
— Что ты говоришь, Инне? — ругает приятеля Брас и почти беззвучно, чтобы Дарий не слышал, угрожающе добавляет. — Таррум услышит — за такие слова следом отправишься за почившим, — и только после мужчине, узнавшему страшную весть, поясняет. — Ильяс ослушался приказа норта. А тот, сам знаешь, на расправу скор…
— Ослушался? — Дарий, не веря, переспрашивает. — Ильяс?..
— Да, — отвечает Инне, смотря куда угодно, но не на того, кому говорит.
— Да быть того не может! — гневно восклицает брат погибшего. — Ильяс воевал с Таррумом в Красной битве! Прикрывал ему спину! Верен был!
— Твой брат хорошо служил своему норту, — примирительно говорит Брас. — Но все-таки обстоятельства сложились так, что он вынужден был поступить так, как поступил.
— Приказа, сказываешь, ослушался! Да что сделал Ильяс такого? Почему Таррум не проучил его, не сослал моего брата долой с глаз в провинцию? Почему норт предпочел выбрать ему смерть? Ведь Ильяс не раз жизнь тому спасал, раны чужие на себя принимая.
— Не могу рассказать тебе, Дарий. Прости. Но за тот приказ, поверь, убить норт вправе был.
— Лжете вы! — кричит Дарий с яростью.
— Дар, послушай… — просит Инне. Но друг его прерывает:
— Нет! Ни слова больше!
Дарий уходит. Лишившийся сил, он ступает тяжело, грузно. Звук его шагов уносит вдаль по коридору звучное эхо. А на темнеющий впереди силуэт смотреть мне столь нелегко, что в грудной клетке чувствую, как боль изнутри режет.
— Как бы дел не натворил, — бормочет Инне.
— Не натворит, — машет Брас головой, а затем мне ожесточенно, пока нет никого постороннего рядом, бросает. — Что застыла, шавка? Чего вылезла из своей конуры?
Я рычу, скаля клыки. И хоть не страшна я должна быть ему, Брас все равно на шаг отступает. Но все же в чем-то он прав: сама жалею, что здесь оказалась. Не хочу до дрожи, до одури видеть больше брата Ильяса, глядеть в белесо-светлые знакомые большие глаза.
И сама я виновата, что из комнаты вышла. Мою дверь-то закрывать прекратили, жаль только из поместья так легко не выберешься — тут за мной неустанно следят: прислушиваются к каждому едва слышному шороху, внимательно наблюдают за малейшими колебаниями черных теней, не давая мне и шанса, намека, на такой желанно несбыточный и прекрасный побег.
Ведь зверя сколь не корми, все равно его, дикого, в лес тянуть будет…
* * *
Поморщившись, норт пьет холодную горькую воду. Оскоминой ложится она на язык, жалит его иглами. Но все же проглатывает Ларре неприятное и терпко-кислое лекарство, вяжущее рот. А сам ведь уже ни слабости, ни сил упадка не чувствует. Между тем лекарь его поучает:
— Виллендский снежнеягодник крайне опасен, — терпеливо разъясняет он. — А плоды его самые ядовитые среди кустарников этого рода. Вам, норт, повезло, что у меня оказался нужный антидот. А яд этот ведь очень коварен: если вы сейчас прекратите отвары пить, недуг к вам вскоре вернется.
