Меж тем перед глазами Ларре стоит лицо бывшего друга. Того, что сам отраву в вино терпкое ему и добавил. Предал он своего норта. Не пожалел. Не поскупился на яд.
И до последнего ведь свое участие отрицал. Божился, клялся, обещанья давал. А лицо ведь до боли честное, что так поверить ему и хочется. Лицемер. Обыграл Ларре да как легко!
А подчинить его, как прежде волчицу, Таррум уже не мог — не в силах был. Больной, он и Лию-то с трудом прижал, а как она рвалась, гадина! Сдавленная силой его могущества, солгать ему не могла — пришлось ей поверить, не пытаясь снова прибегнуть к дремлющему в крови беспокойному колдовству, не пытаясь на Аэдана-предателя его нагнести.
А рука у норта ведь чуть не дрогнула. Чего стоило ему держать ее прямо, протягивая другу чашу с гадкой презренной отравой, что пришлось у лекаря взять. И Аэдан принял ее, обхватил, дрожа всем телом. Заглянул в злюще-черные глаза своего господина и тихо так произнес:
— Пусть это будет последняя ваша ошибка, норт. Береги себя, Ларре!
Береги себя… Таррум безумно смеется, вспоминая. Чего ради ему сейчас думать об этом? Родителей давно унесла незрячая, а друзей и подавно нет. Одна служба тягостная теперь осталась ему.
Ларре закрывает глаза. И сквозь тонкие на них веки видит, как оседает Аэдан и хрипит, хватаясь за горло. Изо рта его катится белая буйная пена, а малахитово-серые глаза закатываются и наверх смотрят. На белках виднеются кровяно-красные извитые ленты-сосуды. Лопаясь, они все сплошь в страшно-алый окрашивают. Аэдана рвет, выворачивает прямо на пол, на дорогой прежде мягкий бергский ковер.
Его не жаль. Жаль, что Ларре доверился ему, этому мерзкому, гнусному ничтожеству. А тот ведь не выдал таинственного врага даже, умолчал, кого ради старался.
Интересно, Таррум тоже валялся так, в бессилии хватаясь за горло, будто желая то разорвать? «Мучайся, друг, — тогда подумал Ларре. — Страдай, как я!»
Потом жизнь в глазах Аэдана погасла: сперва напоминала она тлеющий уголь, затем огонь силы притих, чтобы навсегда исчезнуть. Поверженное тело предателя унесли слуги. Ларре не желал знать, что с ним стало потом.
Сейчас Таррум думает о другом. О письме, что в тот проклятый вечер, когда отравили его, за ужином получил. Которое читал, наслаждаясь лиеским выдержанным рубиново-блестящим вином.
Его просили приехать как можно скорее. А он подвел из-за яда, что в кубке серебряном был. Спешить придется ему только сейчас.
Садится Ларре в глухую карету. На двери виднеется высеченный родовой герб — колючий чертополох, овивающий крупного матерого волка. Тот самый геральдический знак, что еще прадед придумал. А Таррум ведь не принадлежит ни к древней, близкой к императору ветви, ни к иному старому кобринскому роду. И потому сиятельным ему никогда не стать. Остается ему лишь ощущать снисходительность высшей знати да ловить их надменные, презрительно колкие взгляды. Много крови еще уйдет прежде чем, наконец, род Таррумов избежит этой ядовитой чванливой спеси.
А крышу покатую глухо бьются холодные дождевые капли. Размеренно, негромко стучат они, ударяясь о пласт ровный железа, блестящего даже в тусклом свету. Слушает Ларре их песнь и думает, что зима в Аркане совсем не похожа на ту недавно увиденную им, невообразимо, бескрайне прекрасную. Другую — морозную, студеную, снежную. Ту, что царствует в ледяном воинственно суровом далеком Айсбенге.
И нет ведь в зимнем Кобрине только чарующего волшебства, что и сейчас манит на полуостров так сильно. А Айсбенг все не желает его отпускать. Легко же забыться, так просто перестать мыслить о холоде, сводящем с ума, и о голоде, сводящем желудок. И о волках, что его так рьяно, так яростно, сильно всем духом своим ненавидят…
Айсбенг прекрасно немилосердно жесток. И любого погубить запросто может.
Но не его. Ларре выбрался из этой липкой, приставучей узорчатой паутины. Да только как перестать думать о ней?
На снежный сияющий холм похож виднеющийся вдали арканский дворец императора. А выше этого здания в Кобрине не сыскать. По фасадам его обрамляет изящная, искусная колоннада — тридцать мраморных статуй натиров, тех самых, что по преданиям на сильных плечах своих держат тяжелое бескрайнее небо. А стены дворца не просто светлые, как принято в Кобрине, они как белила ярко искрятся. Белый — цвет императорского древнего рода.
По велению покойной императрицы окружает двор прекрасный сад, которого нигде больше не сыщешь. Деревья растут в нем сплошь светлых пород, а по весне виднеются цветы лишь с белыми лепестками. Их столь много, что как зацветут — кажется даже, будто все засыпано снегом ярким, слепящим глаза.
Раньше Ларре так тоже думал — пока на полуострове далеком не побывал. Теперь дворец потерял для него былую прелесть: поглощающее очарование больше не кажется норту бесконечным и сильным. И чудится Тарруму в нем, в каждом холодном камне и в каждой светлой ветви — обман.
Ларре проходит уж мимо него, как, вздрогнув от страшной разящей догадки, назад оборачивается. А изящные кроваво-багряные ветви все никак не желают скрыться от его зоркого, цепкого взора…
— Что это? — спрашивает норт у прислуги.
— Господин, это снежнеягодник или снежник по-нашему, — охотно поясняет садовник. — Вы не смотрите, что ветви красные. Это сейчас он такой. А как зацветет… Цветы у него молочно-белые и пахнут, что дурман, а плоды, как снег упавший…
Он еще продолжает рассказывать про редкий и ценный кустарник, но Ларре его больше не слушает. Уходит, стараясь не думать, что, возможно, именно с этих ветвей некогда собрали те округлые сочные ягоды. А они ведь лишили его верного друга и едва не погубили его самого…
Во дворце Таррум проходит, не заглядываясь ни на вычурные богатые фрески, ни на бесценные картины, висящие в старинных напыщенно-золотых рамах. Идет он уверенно, твердо, направляясь в холодное западное крыло, и минует скучающую охрану, несущую пост в форменных мантиях.
А ведет его Кастар, личный секретарь сиятельного лорда Вингеля Альвеля. И сразу же провожатый бесхитростно затевает с появившимся Таррумом непростой разговор:
— Слышали новость, норт? — делится с Ларре Кастар, — На днях во дворец налару явился.
— Как? — удивляется Таррум. — Наданию отделяет от нас… — произносит он было. Но его, не слушая, в тот же миг уверенно, но без злого умысла прерывают:
— Океан, знаю, — вмешивается секретарь сиятельного лорда. — И оттуда до Эллойи плыть, вйан знает, сколько времени. Только Амислер Вайссел не плыл, а легко перенесся.
Но Ларре в это трудно поверить:
— Да быть того не может, Кастар! Разыгрываете вы меня, — недоуменно он говорит.
Собеседник догадку же не подтверждает:
— Если бы так, норт. Кого хотите — спросите, все подтвердят. Да только оказывается, некоторым доступны такие силы, о которых обычные люди и помыслить не могут…
